Они свернули с шоссе на дорогу, изгрызенную гусеницами. Запрыгали на рытвинах. Открылось поле аэродрома с несколькими вертолетами, быть может, приготовленными для эвакуации Башара Асада.
Грохнуло так, что колыхнулась машина. В степи за аэродромом поднялась горчичная пыль. Это выпустила ракеты установка залпового огня, и ракеты улетели туда, куда продвигался Лемехов.
Впереди, сквозь слепящее солнце, возникло видение, мутно-коричневое, в едкой дымке, похожее на мираж. Город, без блеска окон, мертвый, похожий на глиняный термитник, принял их в свои улицы, окружил дырами окон, облезлыми фасадами, проломами в стенах.
– Дерайя! – воскликнул Али, и в его возгласе было что-то птичье, тоскливое и беспомощное.
Штаб бригады размещался в разрушенном доме. Над всеми окнами фасад был испачкан жирной копотью. У подъезда стояла боевая машина пехоты, истрепанная, запыленная, с заплатами на бортах. Она изведала удары гранатомета и пулеметные очереди. Расхаживали солдаты. Валялись какие-то одеяла, раздавленный гусеницами велосипед, блестели осколки посуды. Сквозь развороченное окно первого этажа были видны офицеры, работала рация. Из соседних кварталов раздавались редкие выстрелы. Стреляла пушка.
Командир бригады, молодой генерал, принял их этажом выше, в квартире, сквозь которую пролетел снаряд, оставив сквозные проломы. Мебель обгорела, свисала разбитая люстра, кровать была полна обугленного тряпья.
Генерал раскрыл объятья, и они с Лемеховым дважды прижались друг к другу, щека к щеке.
– Я слышал, господин генерал, что ваша бригада особенно отмечена вниманием президента. Сражается на самом важном направлении, защищая Дамаск.
Генерал, не понимая русскую речь, улыбался мягкими губами, шевелил темными усиками, и его смуглое лицо обращалось попеременно то к Лемехову, то к переводчику. Али перевел вопрос. Генерал произнес «Хоп» и стал говорить, указывая рукой в разбитое окно, за которым высились здания с зияющими окнами.
– Он говорит, – переводил Али, – бригада выбила противника из Дерайи. Остался один укрепрайон на окраине, и туда подтягиваются танки.
Их окружили офицеры штаба, все молодые, черноусые, в несвежей, закопченной униформе. Внимательно слушали их беседу.
– Генерал предлагает выйти на балкон. Там не так жарко, – сказал Али.
Они сидели на тесном балконе за столиком, у которого пуля отколола розовую щепку. Им принесли чай в чашечках, найденных среди разгромленной утвари. Дул прохладный ветерок, в котором присутствовали едкие струйки гари. С ровными промежутками, металлически чавкая, била пушка.
– Как происходят боевые действия? – повторил вопрос Лемехов.
«Хоп», – сказал генерал и стал отвечать, поводя рукой, словно прикасался к проломленным крышам и закопченным фасадам.
– Он говорит, – Али переводил очередную порцию слов и умолкал, позволяя генералу продолжить рассказ, – говорит, бандиты врываются в город, захватывают мэрию и расстреливают администраторов. Их расстреливают на площади, на виду у народа. Трупы подвешивают на фонарях. Народ пугается и начинает убегать из города. В него стреляют, и люди покидают город. Бандиты занимают пустые дома и устраивают опорные пункты. Сажают на перекрестках снайперов, минируют главные улицы.
Лемехов заметил, как дрожат губы Али и глаза наполняются слезной мукой. Рассказ генерала действовал на него ужасающе. Лемехов удивлялся ранимости этого военного переводчика, так и не привыкшего за два года войны к ее ужасам и жестокостям.
Городской квартал был освещен солнцем, с прямоугольными тенями, как на картине художника-кубиста. Люди отсутствовали, оставалась жестокая геометрия смерти.
Лемехов вглядывался в уступы домов, прислушивался к отдаленному лязгу пушки. В этих призмах, кубах, в изрезанных осколками фасадах таился неведомый бородач с зеленой перевязью на лбу, с потертым автоматом, в котором застыла пуля, предназначенная для Лемехова. Он летел через полземли, чтобы увидеть этот разоренный квартал, зияющие окна и встретиться с пулей. Он и пуля ожидали встречи, знали, что она неизбежна, как знал об этом отец, написавший для сына свой вещий стих. «Это будет в новолунье, на неведомой войне. Бирюзовые квакуньи зарыдают обо мне».
– Он говорит, что бои в городе протекают тяжело и стоят больших потерь. По снайперам стреляют танки, а потом здание захватывает пехота. Но мятежники успевают перебежать в соседнее здание и оттуда открывают огонь. Сейчас весь город очищен. Остался последний опорный пункт на окраине.
Лемехов знал, что в этих развалинах таится его смерть. И он не может уклониться от встречи с ней, не может остаться с генералом на этом балконе с чашечкой чая. Он явился сюда, в безвестный город, чтобы убедиться в своей богоизбранности, в божественном предначертании. Если его мечта не безумное заблуждение, не бред воспаленной гордыни, то пуля его минует. Или настигнет, погасив и мечту и солнце.
– Али, спросите генерала, могу ли я попасть на передний край, туда, где идет бой?
Али перевел, и Лемехов видел, как удивленно взлетели темные брови генерала и под ними замерли вишневого цвета глаза.
«Хоп», – сказал генерал и стал говорить, обводя руками кубическую картину квартала.
– Он говорит, что это опасно. На пути следования засел снайпер и ведет прицельный огонь. Надо передвигаться на боевой машине пехоты, под броней.
– Проверим, надежна ли русская броня, – сказал Лемехов.
Генерал еще раз молча, испытующе посмотрел на Лемехова и произнес свое бодрое «Хоп».
Они погрузились в боевую машину пехоты, в ее десантный отсек. Переводчик Али, генерал и Лемехов, напротив три молодых солдата с автоматами.
«Господи, помилуй!» – подумал Лемехов, когда двери захлопнулись. Машина взревела и пошла, дергаясь и качаясь, изрыгая дым, который залетал в полутемный отсек. С одной стороны Лемехов чувствовал худое плечо Али. С другой на него наваливалось сильное тело генерала. Острые колени солдат упирались в его ноги. Их несло, встряхивало, качало на поворотах. Закупоренный в железном отсеке, Лемехов чувствовал, как гусеницы скребут камни, как машина проваливается в ямы, как лавирует среди невидимых препятствий. Он сжимался, ожидая удар. Ожидая свистящий, пронзающий броню огонь. Бессловесно молился. «Господи, спаси и помилуй! Укажи мне путь! Если хочешь, убей меня! Или открой мне свою милость и благоволение! Предаюсь Твоей воле, Господи!»
Он молился, призывая на помощь лучистую, как бриллиант, икону Державной Богоматери, и могилу мамы с весенним цветком, и те разноцветные стеклышки, которыми в детстве выкладывал потаенную лунку, и те негасимые карельские зори, когда плыли с женой по розовым водам, и голубую сосульку в зимнем окне.
Страшно ударило в борт, проскрежетало. Звук проник сквозь броню, ноющий, рвущий, выдирая сердце. Лемехов почувствовал, как что-то жестокое, жуткое рассекло его, крутилось в груди, наматывало жилы, сосуды, запечатывало горло липким страхом.
