Верхоустин смотрел в иллюминатор, вел глазами, и казалось, солнце перемещается за его взглядом. Проникло в салон и засверкало в хрустальной рюмке. Лемехову было больно смотреть на это сверкание.
– Мало кто из людей способен на большие проекты. Казалось бы, судьба дает им такую возможность. Но они уклоняются, бегут, занимаются пустяками. Один видный чиновник из Администрации президента, кому поручено заниматься внутренней политикой, признался мне, что его политика не интересует, а он всю жизнь, с самого детства, коллекционирует фантики от конфет. И у него, должно быть, самая большая в мире коллекция фантиков.
– Как имя чиновника? – замирая, спросил Лемехов.
– Владлен Леонидович Орех.
Они молчали. Солнце ушло из рюмки, и Верхоустин не пытался вернуть его обратно в хрусталь. Лемехов был подавлен. Странная связь обнаружилась между ним и сидящим напротив человеком. Эта связь была неявной, проявилась в трех странных совпадениях, словно Верхоустин каким-то чудесным образом присутствовал в той кремлевской библиотеке. Или имел дар ясновидения. О чем говорили его странно-голубые глаза, которыми он проникал в глубину чужого сознания.
– Россия тоскует по Большому проекту, – сказал Верхоустин. – Она заждалась Большого проекта. Русская история ищет для себя просторное русло, а ее заталкивают в мутную заводь. Русская история попала в эту мутную заводь и ходит в ней по кругу. В этой заводи, где нет протоки, вода застоялась и заболотилась. В ней появилась тина и сине-зеленые водоросли. Уже три десятилетия Россия опутана сине-зелеными водорослями. В нее вцепились раки, жуки-плавунцы, ядовитые личинки. Россия ждет, когда хлынет вольный поток. Русская история стремится найти широкое русло. – Верхоустин говорил спокойно, и его бледное сухое лицо казалось застенчивым, словно ему было неловко выступать в роли проповедника. – Повторяю, президент Лабазов имеет Большой проект.
Лемехов изумлялся тому, что сидящий перед ним человек угадывает его скрытые мысли. Что его проницательные голубые глаза разглядели неясные тревоги и разочарования, которые Лемехов гасил в кромешных трудах.
– Через час мы увидим, как на воду спускают изделие, переводящее Россию в новую цивилизацию.
– Россия сама – грандиозный корабль, севший на мель. Нужен огромный прилив, непомерная волна, чудовищный удар океана, чтобы Россия сошла с мели. Президент Лабазов чувствует необходимость Большого проекта. Но у него не хватает воли. Слишком много душевных и физических сил он потратил на сиюминутные нужды. Слишком часто он упивался властью, играл в нее, использовал власть для утоления личных капризов. Властью невозможно играть. Она не терпит игры. Она ускользает из рук тех, кто в нее играет. И тогда незадачливый игрок слышит, как в кремлевские ворота ломятся заговорщики. Он слышит ропот бунта. На него со всех сторон смотрят глаза предателей. И эти глаза ищут, где у него на шее бьется синяя жилка, чтобы легче ее перерезать.
– Вы говорите так, словно всю жизнь изучали природу власти. – Лемехов чувствовал исходящую от Верхоустина опасность. Опасность таилась в синих глазах, одиноко сиявших на бесцветном лице. Эти глаза только что водили солнцем, заманили светило в салон самолета, заключили в хрустальную ловушку. Теперь эти глаза вели его, Лемехова, и он слабо сопротивлялся.
– У меня был в жизни период, когда краткое время я работал референтом идеологического отдела ЦК. С этого скромного места мне открывалась вся картина последней советской схватки. Я видел людей, которые участвовали в схватке. Я помогал тем, кто старался сохранить государство. Я написал им бумагу, которую потом называли историческим манифестом, предвестником путча. Это был переломный момент. Кончился один Большой проект, и Россия нуждалась в другом, не менее великом, чем прежний. Русская история уперлась в плотину и искала для себя свободное русло. Искала человека, который вместил бы в себя всю мощь исторического потока. Мне казалось, что среди членов ГКЧП есть такой человек, обладающий исторической волей. Что его избрала история в качестве нового русла. Но я ошибся. Среди последних советских вождей не нашлось такого, в ком история обрела бы свой путь к океану. И она хлынула в мелкие протоки, которые вели в болото. Горбачев и Ельцин – это мнимые русла русской истории, которые привели ее в гнилую заводь.
– А президент Лабазов?
– Казалось, что в нем русский поток обрел наконец свой выход в океан. Но и он оказался мнимым. История отхлынула от него, и мы видим, как на высохшем дне поблескивают мелкие ракушки его суетливых дел.
Опасность нарастала. Лемехов чувствовал гипнотизм васильковых глаз. Чувствовал, как в его сознание бросают таинственные семена, и они начинают прорастать. Грозят превратиться в ядовитый цветок, от которого яд расточится по всей его жизни, отравит его бытие.
– Кто же может стать руслом русской истории? – невнятно спросил Лемехов.
– Быть может, вы.
– Мне кажется, теперь, как и четверть века назад, вам свойственно заблуждаться, – нервно засмеялся Лемехов.
– Тот нищий у входа в храм. Тот юродивый, как в пушкинском «Борисе Годунове». Быть может, в его безумном рассудке открылась истина?
Верхоустин повернул лицо к иллюминатору. Устремил взор вниз, где тянулся серый рыхлый покров облаков. Лемехов следил за его зрачками. И вдруг, под воздействием этих зрачков, серый покров распался. И открылась земля, в золотых необъятных лесах, с темными, похожими на синие тени, еловыми борами, лазурными озерами. Солнце сквозь тучи посылало на землю пышные снопы лучей. И там, где лучи касались земли, все переливалось, дышало, сверкало. Душа Лемехова вдруг восхитилась, словно там, на земле, ему была уготована небывалая, исполненная красоты и величия доля. Это прозрение в небесах продолжалось мгновение. Облака сомкнулись. Золотая земля пропала. Только в душе продолжалось ликование, звучала чудесная музыка.
Самолет пошел на снижение, опускался на дождливый бетон среди желтого мелколесья.
С аэродрома колонной машин отправились на завод. Цех – огромное потное чрево, в котором, как громадные зародыши, зреют подводные лодки. Закопченное стальное нутро, в ядовитых отсветах, с конвульсиями бегущих огней. Запах горелой стали, газа, сладких лаков, едкой сукрови, выступающей на бетонных стенах. На стапелях – лодки. Присосались к дышащей матке, наращивают плоть, пульсируют, как ненасытные эмбрионы. Одна, ржаво-красная, покрытая суриком, в сварных пухлых швах, с темными пустыми провалами. У другой – белый титановый корпус с пуповинами кабелей, труб. Жадно пьет электричество, газ, сжатый воздух. Третья, черная, смоляная, покрыта вязкой резиной, с горбатой рубкой, в которой шипит синее пламя сварки. Винт в корме похож на латунный цветок.
Готовая к спуску лодка – непомерно огромная, как черная гора, с горбами и выступами. Живая, угрюмая, в устрашающей неподвижности она похожа на гигантский мускул, способный сдвинуть с места планету. На черной бортовине бело-красная, славянскими буквами, надпись «Державная» и драгоценная, как бриллиант на темном сафьяне, икона. Люди, собравшиеся у борта, кажутся песчинками, прилипшими к глянцевитой коже кита.
