Но когда мы вышли из забытья, когда внешний мир хлынул на нас и мы услышали шум автомобилей и поезда, подъезжавшего к вокзалу, и стали обдумывать планы на вечер, я поняла, насколько близко я была к самоуничтожению.
Тем вечером мы не пошли в ресторан. Недавно потеплело – наверное, к облегчению правительства и к досаде шахтеров. Том был беспокоен и хотел погулять по приморскому бульвару. Мы спустились по Уэст-стрит и пошли по широкой безлюдной набережной в сторону Хоува, один раз свернув, чтобы зайти в паб, и один раз – чтобы купить рыбу с жареной картошкой. Даже на берегу не было ветра. Уличные фонари горели вполнакала – экономия энергии, – но все равно бросали желчно-оранжевый отсвет на тяжелые низкие облака. Я не могла сообразить, что переменилось в Томе. Он был ласков, брал меня за руку, когда говорил что-то важное, иногда прижимал к себе. Мы шли скорым шагом и говорили быстро. Обменялись рождественскими впечатлениями. Он описал ужасную сцену прощания сестры с детьми. Как она пыталась втащить с собой в машину маленькую дочку с протезной ногой. Как она плакала всю дорогу до Бристоля и говорила ужасные вещи о семье, особенно о родителях. Я рассказала, как меня обнял епископ и я заплакала у него на груди. Том заставил меня описать сцену в подробностях. Он хотел понять, что я чувствовала и каково это было – идти от станции к дому. Почувствовала ли я себя опять ребенком, осознала ли вдруг, до чего соскучилась по дому? Быстро ли справилась и почему после не пошла поговорить об этом с отцом? Я сказала ему, что заплакала потому, что заплакала, а почему – не знаю.
Мы остановились, он поцеловал меня и сказал, что я – безнадежный случай. Когда я рассказала о своей ночной прогулке вокруг церкви с Люком и Люси, Том меня не одобрил. Потребовал обещания, что я больше не буду курить марихуану. Это вдруг проснувшееся в нем пуританство меня удивило, и, хотя сдержать такое обещание было бы легко, я только пожала плечами. Я подумала, что он не вправе требовать от меня обетов.
Я хотела узнать о его новой идее, но Том уклонился от ответа. Вместо этого он сообщил мне новости с Бедфорд-сквер. Машлер в восторге от «Болот Сомерсета» и хочет выпустить книжку к концу марта – рекордная быстрота в издательском мире, только потому возможная, что так влиятелен издатель. Цель – успеть к премии Джейн Остен за прозу, ничуть не менее престижной, чем новоиспеченная Букеровская. Шансы попасть в шорт-лист невелики, Машлер рассказывает всюду о своем новом авторе, и газеты уже сообщали о том, что книги срочно идут в печать специально для жюри. Вот каким путем книгу делают известной. Я подумала, что сказал бы Пьер о конторе, спонсирующей автора антикапиталистической повести. Не раздувайте. Я ничего не сказала, только крепче сжала локоть Тома.
Мы сидели на муниципальной скамье и смотрели на море, как пара пенсионеров. В небе полагалось быть убывающему месяцу, но тяжелое мандариновое облако не давало ему высунуться. Том обнимал меня одной рукой за плечи. Ла-Манш был маслянисто-глянцев и безмолвен, и я, впервые за много дней, ощущала покой и жалась к любимому. Он сказал, что его пригласили выступить с чтением на вечере молодых писателей в Кембридже. Другим участником будет сын Кингсли Эмиса Мартин; он тоже почитает из своего первого романа, который будет опубликован в этом году – и тоже Машлером.
– Я что хочу сделать, – сказал Том, – но только с твоего разрешения. – На другой день после чтений он хотел поехать из Кембриджа в мой город, чтобы поговорить с Люси. – Я задумал персонажа, который существует на окраине жизни, перебивается кое-как, но в целом доволен, верит в астрологию, картам таро и всякому такому, любит наркотики, но без излишеств, верит в разные конспирологические теории. Ну, например, что высадку на Луне снимали в студии. При этом в других отношениях он вполне разумен. Это женщина, хорошая мать, у нее маленький сын, она ходит на демонстрации против войны во Вьетнаме, она верный друг и так далее.
– Не очень похоже на Люси, – сказала я и, сразу почувствовав себя придирой, захотела поправиться. – Но она, правда, очень добрая и рада будет с тобой поговорить. С одним условием. Обо мне не говори.
– Согласен.
– Я ей напишу, что ты мой хороший друг, обнищал, ищешь, где переночевать.
Мы пошли дальше. Том никогда не читал на публике и тревожился. Читать он хотел финал, которым больше всего гордился, – страшную сцену смерти отца и дочери в объятиях друг друга. Я сказала, что неправильно выдавать фабулу.
– Мыслишь старыми категориями.
– Не забудь, я не интеллектуалка.
– Конец уже задан началом. Сирина, фабулы нет. Это размышление.
Кроме того, он беспокоился из-за протокола. Кому выходить первым – Эмису или Хейли? Как это решить?
– Эмису. Премьер выходит последним, – верноподданнически сказала я.
– Господи, если ночью проснусь с этими мыслями, не смогу уснуть.
– Может, в алфавитном порядке?
– Нет, стоять перед народом и вслух читать то, что они могут сами прекрасно прочесть… Не понимаю, зачем это. Меня в пот бросает по ночам.
Мы спустились к берегу, и Том стал швырять камешки в море; я села спиной к галечному склону, а он раскидывал голыши ногами, подыскивая камень подходящего веса и формы. Он разбегался по берегу и закидывал их далеко в редкий туман, и там белым пятнышком возникал беззвучный всплеск. Через десять минут он подошел и сел рядом, запыхавшийся и потный. Соленые его поцелуи делались все настойчивее, и мы уже готовы были забыть, где находимся.
Он сжал мое лицо ладонями и сказал:
– Слушай, что бы ни случилось, ты должна знать, как мне хорошо с тобой.
Я забеспокоилась. Такие прочувствованные слова герой в кино говорит своей девушке перед тем, как отправиться куда-то на смерть.
Я сказала:
– Что бы ни случилось?
Он целовал мне щеки и прижимал меня к неудобным камням.
– Ну да, я хочу сказать, что никогда не передумаю. Ты очень, очень особенная.
Я удовлетворилась этим объяснением. Мы сидели под огражденной перилами набережной, в полусотне шагов от нее, и, наверное, похоже было, что мы вот-вот соединимся. Мне хотелось этого не меньше, чем ему. Я сказала:
– Не здесь.
Но у него был план. Он лег на спину и расстегнул молнию на брюках, а я скинула туфли, стянула колготки и трусы и затолкала в карман пальто. Я села на него, юбка и пальто укрыли нас колоколом, и каждый раз, когда я двигалась из стороны в сторону, он стонал. Думаю, в глазах прохожего на променаде мы выглядели вполне невинно.
– Остановись на минуту, – быстро сказал он, – или все кончится.
С откинутой головой, рассыпавшимися по камням волосами он казался мне красивым как никогда. Мы смотрели друг другу в глаза. До нас доносился шум машин с прибрежной дороги и, изредка, плеск маленькой волны.
Немного погодя он произнес без выражения:
– Сирина, мы не можем это прекратить. От этого никуда не денешься. Я должен тебе сказать. Все просто. Я люблю тебя.
