Оказалось, что мои спутники соскучились не только по табаку. Люк извлек из пальто косяк размером с маленькую рождественскую шутиху и на ходу раскурил. Потом он устроил из этого торжественный ритуал: держа сигарету между большими пальцами и соединив ладони лодочкой, шумно втягивал дым и, щегольски задерживая его в груди, продолжал говорить задушенным голосом, как кукла чревовещателя, – дурацкая суета и возня, о которой я давно уже и забыла. И до чего провинциальная. Кончились шестидесятые! Но когда Люк протянул шутиху мне – довольно угрожающим жестом, как мне показалось, – я два раза пыхнула из вежливости, чтобы не выглядеть благонравной старшей сестрой. Каковой и была на самом деле.
Мне было не по себе по двум причинам. Остался осадок от сцены при входе. Переработала или просто похмелье? Я знала, что отец никогда о ней не напомнит, никогда не спросит, что случилось. Обидно как будто бы, но я испытывала облегчение. Да и что я могла ему ответить? А во-вторых, на мне было пальто, которого я давно не надевала, и, когда мы пошли по площади, я нащупала в кармане бумажку. Я провела пальцем по ее краю и сообразила, что это такое. Я захватила ее из конспиративной квартиры. Она напомнила мне о неопрятных и незавершенных сюжетах в моей жизни, о мусоре в душе: позор Тони, исчезновение Шерли, подозрения, что меня взяли только потому, что разоблачили Тони, и Сторожа обыскивали мою комнату, и самое муторное – ссора с Максом. С тех пор как он пришел ко мне домой, мы избегали друг друга. Я не ходила к нему с отчетом по «Сластене». Когда я о нем думала, во мне просыпалось чувство вины, и тут же его вытесняло негодование. Он бросил меня ради невесты, а потом, с опозданием – ее ради меня. Он действовал в своих интересах. А я чем виновата? Но в следующий раз, когда я опять о нем вспоминала, я опять чувствовала вину и должна была опять заниматься опровержениями.
Все это потянулось за клочком бумаги, как хвост увечного воздушного змея. Мы подошли к западной стороне собора и стояли в густой тени высокого каменного портала, откуда вела дорога в город. Люси и ее друг передавали косяк друг другу. Я пыталась расслышать голос отца сквозь трансатлантическое жужжание Люка, но в соборе было тихо. Они там молились. На другой чаше весов моей судьбы, если не считать мелкого повышения, был Том. Я хотела рассказать о нем сестре, посекретничать с ней напропалую. Иногда нам это удавалось, но сейчас между нами высился Люк и занимался непростительным делом, к которому склонны курящие коноплю, – а именно: разглагольствовал о ней. О каком-то исключительном сорте из особой деревни в Таиланде, о страшном чуть ли не аресте однажды ночью, о потрясающем закатном виде некоего священного озера под воздействием зелья, о комичнейшем недоразумении на автобусной станции и прочих нудных происшествиях. Что не так с нашим поколением? Наши родители надоедали войной. Мы вместо войны – этим.
Вскоре мы, девушки, совсем замолкли, и только Люк настойчиво и все восторженнее предавался иллюзии, будто он интересен, будто мы очарованы. И тут меня вдруг осенило. Да все наоборот. Ну, конечно, Люси с Люком только и ждут, когда я уйду, оставлю их наедине. Я бы этого хотела, если бы на их месте были Том и я. Люк намеренно и планомерно нудил, чтобы от меня отделаться. А я по тупости этого не почувствовала. Бедняга, он лез из кожи вон, и получалось неуклюже, он переусердствовал. В нормальной жизни человек не может быть таким скучным. Но с его стороны это было всего лишь замысловатым проявлением вежливости.
Поэтому я потянулась, громко зевнула в темноте и, перебив его на полуслове, сказала:
– Ты абсолютно прав. Мне надо идти.
И пошла, и через две секунды почувствовала себя лучше, и спокойно пропустила мимо ушей оклики сестры. Избавившись от историй Люка, я быстро шла обратно, той же дорогой, потом срезала по газону, который приятно похрустывал ледком под ногами, остановилась под аркадой, заслонившей от меня полумесяц, нашла в полутьме каменный выступ, села и подняла воротник пальто.
Изнутри доносился голос, слегка распевный, но я не могла понять, епископа это голос или нет. По таким случаям у него работало много помощников. В трудной ситуации иногда полезно спросить себя, чего бы ты больше всего хотела сейчас, и подумать, как этого достичь. А если нельзя, то чего на втором месте? Я хотела быть с Томом, быть с ним в постели, быть за столом, держаться с ним за руки на улице. Но раз нельзя, хотела о нем думать. Этим я и занималась полчаса в канун Рождества; я его обожала, я думала о днях, проведенных с ним вместе, о его сильном, но мальчишеском теле, о нашем зреющем чувстве, о его работе, о том, как я могу ему помочь. Я отбросила всякую мысль о тайне, которую вынуждена скрывать от него. И наоборот – думала о том, что принесла ему свободу, о том, как помогла с «Вероятной изменой». И буду дальше помогать. Какая роскошь. Я решила написать ему все это в письме, лирическом, страстном письме. Расскажу ему, как расклеилась перед дверью родного дома и плакала у отца на груди.
Нехорошо было сидеть неподвижно на камне в мороз. Я начала дрожать. Потом услышала, как сестра зовет меня откуда-то со стороны аркады. Голос у нее был встревоженный; тут я несколько опомнилась и поняла, что мое поведение могло показаться недружелюбным. На него повлияли две затяжки из рождественской шутихи. Теперь мне представилось неправдоподобным, что Люк нарочно занудствовал, желая побыть наедине с Люси. Трудно осознать ошибочность своих оценок, когда аппарат понимания, ум, задымлен. Сейчас я соображала ясно. Я ступила на освещенную луной траву, увидела сестру и ее друга на тропинке в сотне метров от меня и устремилась туда, чтобы извиниться.
18
В Леконфилд-хаусе термостаты были подвернуты до пятнадцати градусов по Цельсию, на градус ниже, чем в других правительственных учреждениях, – чтобы показать пример сознательности. Мы работали в пальто и митенках, а более обеспеченные девушки – еще и в вязаных шапках с помпонами, из лыжного снаряжения. Нам выдали войлочные квадратики, чтобы пол не холодил ноги. Руки лучше всего согревались, когда печатала на машинке. Из солидарности с шахтерами машинисты поездов отказались от сверхурочных, и предполагалось, что к концу января на электростанциях могут закончиться запасы угля, а у страны как раз заканчивались деньги. В Уганде Иди Амин организовал сбор денег и предлагал подарить бывшим колониальным хозяевам грузовик овощей на бедность – если ВВС прилетят их забрать.
Когда я вернулась от родителей в Камден, меня ждало письмо от Тома. Он собирался попросить у отца машину и отвезти Лору обратно в Бристоль. Это будет непросто. Она сказала семье, что хочет взять с собой детей. Были ссоры с криками за рождественской индейкой. Но общежитие принимало только взрослых. Лора, как обычно, была не в том состоянии, чтобы заботиться о детях.
План его был – приехать в Лондон, чтобы встретить Новый год вместе. Но тридцатого он прислал телеграмму из Бристоля. Он еще не мог оставить Лору. Надо было устроить ее на месте. Так что 1974 год я встречала с соседками в гостях на улице Морнингтон-Кресент. В неряшливой людной квартире я единственная не была юристом. Перед столом на козлах, когда я наливала теплое вино в использованный бумажный стакан, кто-то ущипнул меня за зад, и сильно. Я обернулась и с яростью набросилась на стоявшего сзади, возможно, не на того, на кого следовало. Ушла я рано и в час уже лежала в ледяной постели, в темноте, и жалела себя. Перед тем как уснуть, вспомнила, что Том мне говорил об удивительно заботливых служащих в общежитии Лоры. Если так, зачем ему было оставаться в Бристоле на два полных дня? Но это казалось неважным, я крепко уснула, и сон почти не потревожили мои пьяные юридические подруги, вернувшиеся в четыре часа.
