Но я не хотела, чтобы он меня отпустил. Я держалась за него. Если бы только могла придумать преступление, то умоляла бы его призвать высшие силы, чтобы простили меня. Я сказала:
– Нет, нет. Все хорошо, папа. Просто я так счастлива, что вернулась сюда… домой.
Я почувствовала, что он успокоился. Но это была неправда. Вовсе не от счастья я плакала. Я не могла точно определить, отчего. Как-то это было связано с прогулкой от станции и удалением от лондонской жизни. Может быть, облегчение, но с болезненным оттенком – то ли раскаяния, то ли отчаяния. Позже я убедила себя, что размякла от выпитого за обедом.
Это стояние у порога длилось не больше половины минуты. Я взяла себя в руки, подняла сумку, вошла и извинилась перед епископом, который взирал на меня все-таки настороженно. Потом он потрепал меня по плечу и продолжил свой путь через холл к кабинету, а я вошла в гардероб – точно, просторнее моей комнаты в Камдене, – чтобы ополоснуть красные, распухшие глаза холодной водой. Не хотелось подвергнуться материнскому допросу. Когда я пошла ее искать, мир, который прежде удушал меня, дохнул на меня теплом: запах жареного мяса, ковровый уют, мягкий блеск дуба и красного дерева, серебра и стекла и лаконичные, изящные букеты кизиловых и ореховых веточек в вазах, чуть-чуть спрыснутые серебряной краской, имитирующей иней, – произведения моей матери. Помню, как пятнадцатилетняя Люси, пытавшаяся, как и я, быть взрослой и искушенной, вошла сюда рождественским вечером и, показав на веточки, воскликнула: «Нечто абсолютно протестантское!»
Ответом ей был небывало сердитый взгляд епископа. Он редко опускался до выговоров, но тут холодно сказал: «Барышня, или вы исправите формулировку, или выйдете из комнаты».
Люси покаянным речитативом произнесла что-то наподобие: «Мама, украшения просто чудесные». Меня разобрал смех, и я решила, что лучше мне самой выйти из комнаты. «Абсолютно протестантское» стало у нас с ней чем-то вроде повстанческого пароля, но бурчали его только вдали от ушей епископа.
За ужином нас было пятеро. Люси пришла с другого конца города со своим длинноволосым другом-ирландцем, двухметровым Люком, который работал садовником в городском парке и был активным членом недавно сформировавшейся организации «Движение за вывод войск». Услышав об этом, я сразу приняла решение не втягиваться в споры. Это было нетрудно – парень оказался приятным, забавным, несмотря на поддельный американский акцент, а позже, после ужина, у нас нашлась и общая тема, за которую мы ухватились чуть ли не с радостью, – возмущение жестокостями лоялистов
[35]
– тут я была осведомлена почти так же хорошо, как он. А во время ужина епископ, политикой не интересовавшийся, наклонился к столу и мягко спросил Люка, ожидает ли он избиения католического меньшинства, если армию выведут, как он хочет. Люк ответил, что британская армия, на его взгляд, мало чем помогла католикам в Ольстере и они сумеют сами за себя постоять.
– Ага, – сказал отец с таким видом, как будто это его успокоило, – в таком случае кровавая баня повсеместно.
Люк был в недоумении. Не насмехаются ли над ним? Но над ним не насмехались. Епископ просто хотел быть вежливым и сразу перевел разговор на другую тему. Он никогда не вступал в политические и даже теологические споры – по той простой причине, что не интересовался мнениями других людей и не имел желания обсуждать их или оспаривать.
Мать, как выяснилось, запланировала ужин на десять часов и была довольна, что я успела. Она гордилась моей работой и самостоятельным существованием, чего всегда от меня хотела. Я заранее повторила урок о якобы моем министерстве, чтобы складно отвечать на ее вопросы. Я давно узнала, что почти все работающие девушки из моих знакомых сообщили родителям точно о своем месте служения; при этом подразумевалось, что старшие не будут вникать в подробности. В моем случае легенда была детальная и хорошо проработанная, и вдобавок я успела перегрузить ее излишними вымыслами. Теперь поздно было отыгрывать назад. Мать, если бы узнала правду, сказала бы Люси, а та вполне могла порвать со мной отношения. И чтобы Люк узнал о моей работе, я тоже не хотела. Так что несколько минут я со скукой излагала взгляды моего департамента на реформу системы социального обеспечения, надеясь, что матери тема будет так же скучна, как епископу и Люси, и она перестанет обстреливать меня бодрыми вопросами.
Одно из счастливых свойств нашей семьи – и, возможно, всего англиканства в целом – от нас никогда не требовалось посещать церковь, слышать и видеть отца, отправляющего службу. Ему было безразлично, там мы или нет. Я не была в церкви с семнадцати лет. А Люси, думаю, с двенадцати. У отца это было страдное время, поэтому он вдруг встал до десерта, извинился и пожелал нам счастливого Рождества. С моего места, во всяком случае, не видно было следов моих слез на его церковной рубашке. Пятью минутами позже послышался знакомый шелест его рясы – он прошел через столовую к уличной двери. Я росла с ощущением будничности его занятий, но после долгого отсутствия, после лондонских моих забот экзотикой показалось то, что отец повседневно соприкасается со сверхъестественным, поздно ночью, с ключами от дома в кармане, уходит работать в красивый каменный храм, чтобы благодарить и хвалить Господа и молить за нас.
Мать отправилась наверх в маленькую свободную спальню, именовавшуюся у нас «упаковочной», – заняться оставшимися подарками, – а Люси, Люк и я убирали со стола и мыли посуду. Люси включила на кухне радио с передачей Джона Пила, и мы трудились под прогрессивный рок, которого я не слышала со студенческих времен. Он меня уже не трогал. Когда-то это был масонский знак раскрепощенной молодежи и обещание нового мира. Теперь он съежился до обыкновенных песен, по большей части о незадавшейся любви, иногда – об открытой дороге. Эти музыканты стремились, как и любые другие, засветиться на сцене, переполненной людьми. Это подтверждала и болтовня доки Пила между записями. Даже пара песен паб-рока меня не расшевелила. Отмывая формы для пирогов, я подумала, что, наверное, старею. Скоро мне двадцать три. Потом сестра спросила, не хочу ли я прогуляться с ней и Люком по соборной площади. Они хотели курить, а епископ не позволил бы этого дома, во всяком случае, членам семьи – чудачество, по понятиям того времени, притом деспотическое, считали мы.
Луна стояла высоко, и легкий иней на траве выглядел даже изысканнее, чем то, что сделала мать с помощью баллончика. Собор, освещенный изнутри, выглядел обособленным и заблудившимся здесь – океанский лайнер на мели. Издали доносилось тяжеловесное вступление органа к «Вести ангельской внемли», а потом бодро запели прихожане. Похоже, там был большой сбор, и я порадовалась за отца. Но когда взрослые серьезно, нестройным унисоном поют об
ангелах… Сердце у меня вдруг сжалось, словно я заглянула с высокого утеса в пустоту. Я ни во что особенно не верила – ни в рождественские песнопения, ни даже в рок-н-ролл. Мы шли рядом по узкой дороге, вдоль которой стояли другие красивые дома на территории собора. В некоторых размещались адвокатские конторы, в одной или двух – дантисты-косметологи. Соборная площадь была светским местом, и церковь брала за аренду хорошие деньги.
