Бенджамин передал мне папку.
– Вот, пожалуй, и все. Разумеется, держите папку при себе.
Внезапно заговорил седоватый, будто ссохшийся человек с маслянистыми волосами, расчесанными на прямой пробор.
– Предполагаем ли мы, что у нас будет хоть какое-то влияние на то, что пишут эти люди?
– Это никогда не сработает, – ответил Наттинг. – Мы должны верить в свой выбор и надеяться, что Хейли и остальные продолжат писать и станут, как бы лучше выразиться, значимыми фигурами. Это план на длительную перспективу. Мы намереваемся показать американцам, как это следует делать. Но это не означает, что мы не можем ему помочь в пути. Есть, знаете ли, люди, которые нам кое-чем обязаны. Что касается Хейли, что ж, будем надеяться, что однажды один из наших подопечных возглавит какой-нибудь важный литературный комитет, например, Букеровской премии. Можем еще подумать о вовлечении литагентов. Но что касается самих произведений, авторы должны чувствовать себя совершенно свободными.
Наттинг уже стоял, посматривая на часы, потом взглянул на меня.
– Если будут еще вопросы, вам необходимо обращаться к Бенджамину, по оперативным вопросам – к Максу. Название операции – «Сластена». Вам все понятно? На этом завершим.
Я знала, что иду на риск, но уже начала чувствовать себя незаменимой, возможно, слишком самоуверенной. По правде говоря, кто из присутствующих в комнате, помимо меня, когда-либо во взрослом возрасте прочитал на досуге рассказ? Я не могла сдержаться. Я была нетерпелива и рвалась в бой.
– Простите, что говорю об этом, и не хочу обидеть Макса, но если я работаю непосредственно с ним, мне хотелось бы узнать, можно ли прояснить мой собственный статус.
Питер Наттинг снова сел.
– Моя дорогая девочка, что вы имеете в виду?
Я стояла перед ним в позе смирения, как некогда перед отцом в его кабинете.
– Для меня это большая честь. Дело Хейли кажется мне замечательным и к тому же довольно деликатным. В известном смысле, вы поручаете мне вести Хейли. Я считаю, что это признак большого доверия. Однако вести агентов… Видите ли, мне бы хотелось понимать, в каком положении я это делаю.
Последовало смущенное молчание того рода, которое только женщина может вызвать в компании мужчин.
Наттинг пробормотал:
– Да, да, конечно…
Он в отчаянии обернулся к Таппу.
– Гарри?
Тапп положил золотой портсигар во внутренний карман пиджака и встал.
– Все просто, Питер. Вы и я сходим вниз после ланча и поговорим с отделом кадров. Я не предвижу никаких возражений. Сирина может быть повышена до должности помощника референта. Уже давно пора.
– Ну вот видите, мисс Фрум.
– Спасибо.
Теперь мы все стояли. Мне показалось, что Макс смотрит на меня с уважением. В ушах у меня звучала музыка, подобно многоголосому хору. Я прослужила в конторе всего девять месяцев, и хотя повышение мое произошло достаточно поздно, по сравнению с другими членами моего набора я достигла самой высокой для женщины должности. Тони бы мной гордился, он бы повел меня на праздничный обед в свой клуб. Может быть, в тот же клуб, куда ходит Наттинг? Самое меньшее, что я могла сделать, подумалось мне, когда мы гуськом выходили из кабинета Таппа, это позвонить матери и сообщить ей, что в Министерстве здравоохранения и социального обеспечения я делаю служебные успехи.
8
Устроившись в кресле поудобнее и поставив подле себя новую лампу, я взяла в руку закладку-фетиш. Рядом наготове лежал карандаш, точно я готовилась к семинару. Моя мечта сбылась – я изучала английскую литературу, а не математику. Материнские амбиции перестали надо мной тяготеть. На коленях лежала папка желто-оранжевого цвета со шнуровкой, с эмблемой королевской государственной канцелярии. Какая перемена! Какая честь принести домой папку. С первых же занятий в нас вбивали: папки с документами священны. Из папки не дозволено ничего изымать; папки не дозволено выносить из здания. Бенджамин проводил меня до главного входа, и на КПП его попросили раскрыть папку – удостовериться, что это не личное досье из канцелярии (хотя цвет совпадал). Он объяснил дежурному из подразделения П, что в папке – сведения общего характера. Но тем вечером мне было приятно думать о ней как о «досье Хейли».
Первые часы знакомства с его прозой оказались одними из самых счастливых за все время моей работы в МИ-5. Удовлетворены оказались все мои желания, кроме любовного, – я читала, я делала это во имя высшей цели, и это наполняло меня профессиональной гордостью. Вскоре я должна была познакомиться с автором. Испытывала ли я сомнения или нравственные колебания относительно всего замысла? Во всяком случае, не тогда. Мне было радостно думать, что задание поручили именно мне. Я полагала, что справлюсь. Я даже надеялась, что заслужу одобрение начальства с верхних этажей – а я любила похвалы. Спроси меня, и я бы принялась доказывать, что мы выполняем миссию тайного «совета по искусствам». Мы предлагали условия не хуже, чем у других.
Рассказ был опубликован в «Кеньон ревью» зимой 1970 года; в папке лежал номер журнала с чеком из книжного магазина на Лонг-Акр, в Ковент-Гардене. Героем выступал человек с помпезным именем Эдмунд Альфредес – университетский преподаватель средневековой социальной истории, который в возрасте сорока пяти лет, прослужив лет десять членом окружного совета, стал членом парламента от лейбористов, победив на выборах в сложном районе на востоке Лондона. По политическим взглядам он принадлежит к левому крылу своей партии и известен как «смутьян, интеллектуал и денди, отчаянный бабник и блестящий оратор», обладающий хорошими связями среди влиятельных членов профсоюза машинистов метро. У Эдмунда есть брат-близнец Джайлз, человек гораздо более мягкого нрава, викарий англиканской церкви, проживающий в пасторальной области Западного Суссекса, на расстоянии велосипедной прогулки от Петворт-хауса, где некогда творил Тернер. Его немногочисленная паства, состоящая в основном из пожилых местных жителей, собирается в «донорманнской церкви, где одна из древних неровных стен содержит палимпсесты саксонских стенных росписей – тут в вихре возносящихся ангелов изображен был страждущий Христос, и несколько неуклюжее изящество его фигуры свидетельствовало перед Джайлзом о тайнах, лежащих за пределами промышленного, научного века».
Лежат они и за пределами понимания Эдмунда, убежденного атеиста, который в душе насмешливо относится к уютной жизни Джайлза и его непонятным верованиям. Со своей стороны, викарий досадует, что Эмунд так и не перерос свой юношеский большевизм. Однако братья близки, и обычно им удается избежать религиозных или политических споров. Их мать умерла от рака груди, когда им было восемь, и эмоционально отчужденный отец послал их в школу-интернат, где они находили утешение друг в друге и остались дружны на всю жизнь.
Оба брата женились еще до тридцати и растят детей. Однако через год после того, как Эдмунд получил место в парламенте, его жена Молли, не выдержав одной из его интрижек, выставляет мужа из дома. В поисках убежища от житейских бурь, маячащего развода и вездесущих газетчиков Эдмунд направляется в Суссекс, в мирный дом викария – и в этом месте, по существу, содержится завязка повести. Брат Джайлз пребывает в страшном расстройстве. В грядущее воскресенье ему предстоит читать проповедь в присутствии епископа Ч., человека колючего и нетерпимого. (Разумеется, я представила в этой роли своего отца.) Его милость не будет обрадован, узнав, что викарий, которого он намеревался прослушать, слег с инфлюэнцей, осложненной ларингитом.
