Катька шла, не оглядываясь. Это хорошо. Если вдуматься, он ее уже почти не любил. У него это быстро проходило — как лампочку выключили. Если оказалась не та, нечего и мучиться. Та — не уйдет, а из-за не-тех переживать — никакой жизни не хватит.
Он шел сзади, не сокращая расстояния, по временам пристально оглядываясь вокруг. Так они вышли на бетонку, ведущую к станции. Выползло солнце, и от него стало еще неуютнее. В канавах по сторонам бетонки стыла темная вода.
Двадцатишестилетняя женщина Катька Денисова, в девичестве Кузнецова, 1979 г. р., художник-оформитель и газетный дизайнер, шла по узкой бетонной дороге к указателю с перечеркнутой красным надписью «Тарасовка». Росту в художнице было метр шестьдесят три, у нее были короткие черные волосы, густые брови, чуть раскосые черные глаза и высокие скулы. Назвать ее красавицей было трудно, но на любителя нервных, остроумных и непредсказуемых женщин она действовала неотразимо. Денисова была худощава и хрупка на вид, но чрезвычайно подвижна и вынослива. Ну вот, мы описали героев, — в сущности, у нас и не было другой задачи. Стало уютней и даже как-то теплей. Можно заканчивать нашу историю.
Тарасовка оставалась позади, а станция, судя по стуку проходящего поезда, была впереди. Бетонка вливалась в широкое шоссе, по которому непрерывным потоком тянулись машины, и все в одну сторону. От них и шел непрерывный гул, — Москва разъезжалась. Ехали медленно, нервно сигналя. По обочинам шоссе из Москвы и окрестных поселков уходили люди.
Катька дошла до шоссе и остановилась. Машины шли сплошной массой — не перебежишь. Она и не знала, что в Москве столько машин.
— Не знаете, поезда не ходят? — спросила она у пожилого кавказца, который со всей семьей шел по обочине, таща за собой чемодан на колесиках.
— Мы до Луча доехали, — сказал кавказец. — Дальше не пошло. Видишь, сколько пешком идут? Это все с поезда.
— А на Москву ничего нет, не знаете?
— На Москву? — нехорошо улыбнулся кавказец. — На Москву теперь долго ничего не будет.
Он что-то знал, все они что-то знали.
— А, — сказала Катька. — Ну ладно.
Она пошла по обочине в сторону Москвы. Навстречу ей то и дело попадались кавказцы, узбеки и русские, покидающие город. В этом людском потоке все будущие враги шли пока вместе — еще не переходя к открытым боевым действиям, просто покидая обреченную столицу. Вокруг было много пустых деревень, дачных поселков и голых полей — будет где сойтись в случае чего.
Для бодрости Катька напевала про себя марш: «Та-дра-та-там, пам, пам. Та-дра-ра-па-па-пам. Тадра-ра, тадра-ра, тадра-ра-па-па-пам». Я всегда прикидывала, что буду делать, когда начнется. Ну вот, началось. И что? Никакого особенного страха. Гораздо лучше, чем ожидание. Когда идешь куда-нибудь, всегда легче. Есть чувство, что можешь что-нибудь изменить. Та-дра-па-пам, пам, пам. В трехстах метрах от нее Игорь пытался отвязаться от той же мелодии — что поделать, некоторое время им еще предстояло жить в одном ритме. Игорь извинялся, когда его толкали, и старался не выпустить из поля зрения красную куртку.
Катька, маленький печальный солдат, шла в Москву против движения, как против ветра, ссутулившись и глубоко засунув руки в карманы.
Кое-что еще можно было спасти.
Октябрь — декабрь 2004.
Послесловие автора
Спасибо, что вы дочитали до этого места.
Автор считает долгом заявить, что город Брянск выбран им для некоторых событий по сугубо биографическим, а не географическим соображениям. Близ города Сухиничи, слава Богу, нет никакой атомной электростанции. Интердом, описанный в восьмой главе, существует на самом деле, и история его подлинная, за вычетом нескольких подробностей, — но находится он в Иванове.
Поскольку автор большую часть жизни пишет стихи, он сочинил несколько стихотворений по ходу написания «Эвакуатора». Прилагать стихи к прозе — удобный прием: они по-иному подсвечивают то, о чем написано в книжке, излагают все то же самое, но более красиво, а если книжка почему-либо не получилась — служат ей посильным оправданием.
То, что предлагается вашему вниманию ниже, — не «Стихи из романа», а скорее
СТИХИ ВОКРУГ РОМАНА
БАСНЯ
Да, подлый муравей, пойду и попляшу,
И больше ни о чем тебя не попрошу.
На стеклах ледяных играет мерзлый глянец.
Зима сковала пруд, а вот и снег пошел.
Смотри, как я пляшу, последний стрекозел,
Смотри, уродина, на мой прощальный танец.
Ах, были времена! Под каждым мне листком
Был столик, вазочки, и чайник со свистком,
И радужный огонь росистого напитка…
Мне только то и впрок в обители мирской,
Что добывается не потом и тоской,
А так, из милости, задаром, от избытка.
Замерзли все цветы, ветра сошли с ума,
Все, у кого был дом, попрятались в дома,
Повсюду муравьи соломинки таскают…
А мы, не годные к работе и борьбе,
Умеем лишь просить «Пусти меня к себе!» —
И гордо подыхать, когда нас не пускают.
Когда-нибудь в раю, где пляшет в вышине
Веселый рой теней, — ты подползешь ко мне,
Худой, мозолистый, угрюмый, большеротый, —
И, с завистью следя воздушный мой прыжок,
Попросишь: «Стрекоза, пусти меня в кружок!» —
А я скажу: «Дружок! Пойди-ка поработай!».
ПЭОН ЧЕТВЕРТЫЙ
О Боже мой, какой простор! Лиловый, синий, грозовой, — но чувство странного уюта: все свои. А воздух, воздух ледяной! Я пробиваю головой его разреженные, колкие слои. И — вниз, стремительней лавины, камнепада, высоту теряя, — в степь, в ее пахучую траву! Но, долетев до половины, развернувшись на лету, рванусь в подоблачье и снова поплыву.
Не может быть: какой простор! Какой-то скифский, а верней — дочеловеческий. Восторженная дрожь: черносеребряная степь и море темное за ней, седыми гребнями мерцающее сплошь. Над ними — тучи, тучи, тучи, с чернотой, с голубизной в разрывах, солнцем обведенные края — и гроздья гроз, и в них — текучий, обтекаемый, сквозной, неузнаваемый, но несомненный я.
Так вот я, стало быть, какой! Два перепончатых крыла, с отливом бронзовым, — смотри: они мои! Драконий хвост, четыре лапы, гибкость змея, глаз орла, непробиваемая гладкость чешуи! Я здесь один — и так под стать всей этой бурности, всему кипенью воздуха и туч лиловизне, и степи в черном серебре, и пене, высветлившей тьму, и пустоте, где в первый раз не тесно мне.
Смотри, смотри! Какой зловещий, зыбкий, манкий, серый свет возник над гребнями! Летучая гряда, смотри, разверзлась и раздвинулась. Приказ или привет — еще не ведаю; мне, стало быть, туда. Я так и знал: все только начато. Я чувствовал, что взят не ради отдыха. Ведь нас наперечет. Туда, туда! Клубится тьма, дымится свет, и дивный хлад, кристальный душ по чешуе моей течет.
