Неожиданно все тот же мягкий металлический голос донесся из динамика на покореженном столбе — столб погнулся, но динамик уцелел, только в голосе звучали теперь новые, повелительные обертона.
— Надо спешить, — перевел Игорь. — Эта ракета — последняя, больше рейсов не будет.
— А куда они летят? — спросила Катька. — На Землю?
— Нет, в эвакуацию.
— Куда?! Ты же говорил, что вокруг на двести парсеков нет жилых планет, кроме нас и вас…
— Есть резервная планета, — сказал Игорь. — Да их до черта вообще. Ты что, правда подумала, что их две? Вот центропупизм… Полно их.
— Вы что, просто всех нас взять не можете?
— Не можем, — сказал Игорь, опустив глаза.
— А вас всех, значит, отправить отсюда можете?
— А нас всех можем, — сказал он с вызовом.
— А мы, значит, низший сорт?
Он молчал, но тут к Катьке подскочил Лынгун. Выражение лица у него было неожиданно осмысленное, какого никогда не бывало на Земле, — жалкое, умоляющее, но разумное. Он тоненько выл и указывал на ракету, подпрыгивал, бежал на месте — по всему было видно, что умолял поторопиться.
— Он говорит, что мы не успеем, — перевел Игорь. — Говорит, потом все объяснит. Она правда сейчас стартует, Кать. Эта большая, не то что наша. Сейчас сказали, что она точно последняя. Не успеем ни черта, все тут сдохнем.
— Ну ладно, — сказала вдруг бабушка. — Сяду я, что ли, отдохну.
Она с великолепным спокойствием уселась на свой древний чемодан на колесиках и отерла пот со лба.
— Жарко, — сочувственно сказал дядя Боря.
— Кира Борисовна, — умоляюще произнес Игорь. — Ну еще чуть-чуть, милая моя, тут же двести метров…
— И никуда я не поеду, — бабушка вытащила из кармана сложенную вчетверо газету и теперь невозмутимо обмахивалась ею. — И в сорок первом году никуда не поехала, и сейчас никуда не поеду…
— Да ты ведь уже поехала сюда, — чуть не плача, обняла ее Катька. — Ну чего ты, дойдем…
— И сюда не надо было ехать, это мне Господь знак дает. Я сверху видала, ничего, жить можно. Нечего нам тут. Еще куда поедем, потом еще куда… Где родился, там пригодился. И тебе, Игорь, нечего. И так уж сколько лет родину не видел. Отца хошь повидать, мать…
— Отца у меня нет, — сказал Игорь, — а мать, скорее всего, уже в ракете. Да, действительно устал я чего-то…
Он сел у ног бабушки на чемодан и погладил платформу руками, как Штирлиц перед возвращением в Берлин.
— Очень я любил это место, — сказал он и задохнулся. — Столько раз возвращался сюда.
Мимо них с трудом, еле отрывая черное, дымное тело от усыпанного крошкой бетона, полз какой-то абориген — видимо, раненный, судя по липкому следу, тянувшемуся за ним. Он никак не поспевал за всеми, но страшно торопился. Может, его затоптали свои же, а может, он был куда-то ранен — по нему никак нельзя было понять, куда. Тело его было бесформенным и зыбким, и по нему все время бежала дрожь, словно перекатывались волны; весь он был устремлен к спасительной ракете, но силы покидали его, и наконец он безвольно растекся по перрону, продолжая вздрагивать и мелко зыбиться.
— Кто это? — спросила Катька.
— Метаморф. У нас много таких. Это вторая форма жизни, мы всегда уживались нормально. Они разные могут быть. Любую форму принимают.
— А сейчас что с ним?
— Ранен, наверное. Откуда я знаю.
Бабушка встала, раскрыла чемодан, достала оттуда ночную рубашку, быстро порвала ее на бинты, без тени брезгливости нагнулась к метаморфу и принялась его перевязывать. Она ловко пропустила полосу ткани под его скользкое тело, и еще, и еще раз, — тонкая льняная полоска сразу набухла черной слизью.
— Как вы его бинтуете? — спросил Игорь. — Это же метаморф, я говорю. Вы не знаете, где у него что…
— И-и, милый, — прокряхтела бабушка. — Я в сорок первом году не таких бинтовала.
Метаморф благодарно приподнял что-то и издал нежное урчание.
В эту секунду перрон содрогнулся, из-под огромной лейки вырвались языки пламени, и она медленно, чуть кренясь вправо, словно из нее собирались напоследок полить родную почву, пошла вверх, вверх, вверх — туда, где сквозь красный туман клопом ползло солнце. Солнце ползало по небу двумя клопами, вспомнила Катька. Откуда, собственно, я знаю эти стихи, кто написал их — и откуда знал? Почему оно двоится — не потому ли, что наблюдатель треснулся головой?
Но не успела утихнуть послестартовая вибрация, как на пятый перрон, куда полчаса назад приземлились они, тяжело рухнула бешено вертящаяся лейка поменьше. Взметая пыль, она еще некоторое время крутилась в дыму, потом замерла, и из откинувшегося люка вышел пожилой мужик вполне земного вида, в военной форме, знаков различия на которой в тумане не было видно. Следом за ним на перрон легко выпрыгнула Любовь Сергеевна.
— Мать? — не поверил глазам Сереженька. — Ма-ать! — заорал он и бросился назад, к пятой платформе.
— Маленький мой! — всплеснула руками Любовь Сергеевна и устремилась ему навстречу.
— Вот он, военный летчик-то, — радостно сказал дядя Боря. — Вот оно все и встретились. И хорошо.
Любовь Сергеевна тискала и тормошила сонную Подушу, обнимала нашего мужа и радостно делилась подробностями путешествия.
— И совершенно не укачало! — торжествующе добавляла она. — Ты представляешь, в машине всегда укачивало, а тут — совсем ничего! Владимир Иванович замечательно вел. Я не думала даже, что он так умеет.
Тот, кого она называла Владимиром Ивановичем, четким военным шагом приближался к их маленькой компании.
— Честь имею, — сказал он сухо. — Эвакуатор Велехов. Так вам будет проще меня называть.
Он обернулся к Игорю и быстро хлопнул себя левой рукой по сгибу правой. Странное приветствие, подумала Катька. На земле этот жест имел совершенно другой смысл — какой-то у нас действительно мир наоборот… Игорь так серьезно отдал честь в ответ — то есть опять-таки согнул левую руку и так далее, — что Катька, не удержавшись, прыснула. Эвакуаторы не обратили на нее никакого внимания. Самое удивительное, что Лынгун неумело повторил приветствие, и военный летчик Велехов потрепал его по волосам.
— Ыулун тыгырык, — сказал он снисходительно. — Ыукур тырыдык, ылын ыс?
— Как же, как же, — сквозь зубы ответил Игорь по-русски. — Напишешь ты теперь на него представление. Кому вы хотите писать представление, полковник? Вы тут, кажется, старший по званию, если только не прилетит Кракатук с инспекцией…
— Держите себя в руках, капитан, — с искусственной белогвардейской брезгливостью, всегда столь отвратительной в советских фильмах о гибели белой армии, процедил Велехов. — Чемодан вокзал, ювенес дум сумус!
— Говорите, пожалуйста, по-русски, — бросил Игорь. — Люди кругом.
