Непонятно, подумала Катька. Это что же, они рассчитывают открыться после конца света? Когда каждый уже уравняется с ними, пройдя через главное испытание и обретя свое предназначение? Хорошая публика соберется у них восьмого ноября… Надо будет зайти, если не взлетим по техническим причинам.
Какой же подъезд? Третий, третий… второй этаж… Какая квартира? На лестничной клетке их было восемь, по четыре справа и слева; в пяти были открыты двери, и все являло вид внезапного бегства. По полу змеился одинокий шарф — забыли! Катька метнулась к трем закрытым дверям справа от лифта, бешено нажала кнопки звонков — один дилидонил, другой чирикал, а третий зазвонил резко, как будильник, и эта третья дверь открылась. На пороге стоял лысый сутулый мужчина лет пятидесяти, до того придавленный всей своей жизнью, что никакая московская катастрофа не смогла бы испугать его больше.
— Скажите, — задыхаясь, выпалила Катька (удушливый дым полз снизу, пахло паленой резиной), — скажите, у вас не живет мальчик?
Сутулый мужчина молча отступил в сторону и кивком указал ей на обшарпанную дверь меньшей комнаты. Мельком она увидела убогую обстановку большей. У окна стояла испуганная маленькая женщина и смотрела на Катьку в немой невыносимой тревоге.
— Я быстро, — сказала Катька зачем-то и толкнула дверь.
В маленькой комнате, в которой действительно стоял шкаф из ДСП, а кроме него — письменный стол с облезлым стулом и аккуратно, по-солдатски застеленная кровать, — кружился высокий стройный мальчик с высокой черной шапкой волос. При виде Катьки он учтиво поклонился, словно давно ее ждал, и продолжил свое кружение от окна к стене, чуть покачивая руками при поворотах. Двигаясь к окну, он кружился по часовой стрелке, а возвращаясь к стене — против: наверное, чтобы не закружилась голова.
— Заходите, пожалуйста, — сказал он очень вежливо. — Простите, что я должен с вами разговаривать вот так, но прерваться мне нельзя.
— Благодарю вас, — в тон ему ответила Катька. Мальчику было на вид лет семнадцать, на нем были узкие джинсы и клетчатая ковбойка.
— Вы, наверное, хотите узнать, зачем я это делаю? — спросил мальчик ломким голосом.
— Нет, я уже поняла, зачем вы это делаете. Я только не уверена, что по нынешним временам этого достаточно.
— Совершенно достаточно, — спокойно отвечал мальчик. — Иногда мне тоже кажется, что уже ничего не спасешь, но задумываться о таких вещах вообще вредно. Если задумываться об очевидном, можно забыть свои обязанности.
— Как вас зовут? — спросила Катька.
— Меня зовут Валентин. А вас?
— Меня зовут Екатерина. Можно Катька. Валя, я бы хотела, чтобы вы поехали со мной. Если настаиваете, я могу забрать и ваших родителей.
— Благодарю вас, — твердо сказал Валя, подтанцовывая к окну, — но это совершенно невозможно.
— Валя, я вас хорошо понимаю, но тут такое дело. — Она задумалась, подыскивая слова. — Очень может быть, что для определенной ситуации ваш способ срабатывал, но теперь все несколько изменилось. Перешло в иной фазис. И я боюсь, что теперь это может оказаться недостаточным.
— Может, — сказал мальчик, — но меня ведь никто не освобождал от моих обязанностей.
— А кто вас мог бы освободить? Знаете, один мальчик тоже был обязан хранить свое честное слово и стоял на посту три часа, хотя игра в войну давно закончилась. Его мог освободить только военный. Скажите, кто мог бы освободить вас, и я приведу этого человека.
— Это не человек, — сказал мальчик, танцуя, — и вам вряд ли удастся его привести, Екатерина. Я думаю, что он скоро придет сам.
— Валя, но если все действительно серьезно? Если вы никого этим не спасете?
— Я не должен об этом думать, — виновато сказал Валя. — Может быть, и не спасу. Но когда дают приказ, ты его обсуждать не должен. Мне кажется, вся беда именно оттого, что мы все время думаем: а что, если? А зачем? Надо делать, и все. Каждому ведь сказали, но делают очень немногие.
— Валя, а родителей вам не жалко?
— Очень жалко, — сказал Валя, отвешивая полупоклон окну. — Но если солдата призывают, родителей тоже жалко. А он все равно идет, верно?
— Хотите, я заберу их?
— Не надо. Они все равно не поедут.
— Ну ладно, Валя. Мне пора. Я уезжаю насовсем.
— Екатерина, я желаю, чтобы все у вас было благополучно, — сказал он вежливо. — Я желаю вам счастья и благодарю за то, что вы пришли. С тех пор, как я получил приказ, у меня почти никто не бывает.
— Если у вас получится все спасти, я обязательно вернусь, — сказала Катька.
— Буду ждать, — ответил мальчик, продолжая кружиться.
Катька вышла из комнаты.
— Может быть, покушаете? — робко спросила мать мальчика, по-прежнему не отходя от окна. Видимо, здесь действительно редко бывали гости.
— Спасибо, — сказала Катька, густо краснея и чувствуя себя предательницей. — Я пойду. Я еще зайду.
Можно было, конечно, позвать дядю Борю, схватить мальчика в охапку, уговорить родителей… Но что-то ей подсказывало, что это будет неправильно и даже грешно — все равно что снимать часового с поста. Она сбежала по лестнице и увидела, что по стене дома зазмеилась извилистая трещина. Страшный гул нарастал вокруг. Катька подбежала к «газели».
— Поехали, дядь Боря, — выдохнула она.
Дядя Боря невозмутимо завел мотор, и они поехали в красный туман, в сторону кольцевой дороги. Он вел машину спокойно, но очень быстро. В уазике все молчали. Когда выехали из Свиблова, Катька услышала позади грохот и рев — пространство стремительно смыкалось за ними, и вместо Свиблова стояла сплошная стена огня. Мир схлопывался, и прямо за ними неслась волна невыносимого жара, накрывая город, плавя асфальт, валя на своем пути дома, тополя, фонари.
— Не спас, значит, — сказала Катька.
Дядя Боря кивнул, словно понимал, о чем речь.
— Вот и все, — сказал Сереженька.
— От и се! — радостно крикнула Подуша.
Катька с трудом нашла нужный поворот. С шоссе надо было свернуть налево сразу после Шараповой охоты, потом ехать до указателя, а между тем была тьма кромешная и дождь, но зарево на севере, на месте Москвы, было ясно видно. Почему все случилось еще до седьмого, Катька не понимала. Видимо, город успел рассыпаться и сгореть до того, как его взорвали, — как в одном рассказе Грина голова приговоренного оторвалась сама, несмотря на помилование, просто потому, что все время думала о казни. А вообще это было в московских традициях — Наполеон тоже хотел ее захватить и насладиться разграблением варварской столицы, но она успела устроить самосожжение и обломить ему весь триумф. Получилось остроумно. Вот тебе, Шамиль, чмо одноногое, бритое, исламское. Пришел взрывать, а там уже ни фига.
Последние слова она произнесла вслух, и сзади послышался всхлип.
