— Ну, давай хоть по-русски.
— Спи, Мария, спи. Воздух над тобой до высот небесных полон тишиной. Дерево в ночи — изваянье дыма. Спи, Мария, спи. Пробужденья нет. А когда потом мы с тобой проснемся — разбегутся листья по тугой воде.
— Господи, как странно. И какая тоска. Она умерла, да?
— Почему, не обязательно. Я думаю, она впала в какой-то особенный сон, а потом очнется. Только это будет не там, а где-то в другом мире.
— А как по-вашему Мария?
— Так и будет. Это наше имя. Очень древнее. Большинство ваших имен, собственно, наши, только потом на разных континентах появились разные произношения.
— Погоди. А ссыльные из вашего рая — это только русские или все вообще?
— Да конечно, все. Просто их заселили в одно место, а потом они расплодились постепенно.
— И где это место? В Африке?
— Типа того. У нас разные источники по-разному говорят.
— Ну, еще почитай.
Он перевернулся на другой бок, лицом к ней.
— Над родиной качаются весенние звезды, реки взрываются, любимая моя. Грачи ремонтируют черные гнезда, и мы еще живы, любимая моя. И мы еще живы, и мы еще молоды, берут меня в солдаты, любимая моя, и если ты не сдохнешь от голода и холода, мы еще увидимся, любимая моя. К далекой границе меня посылают, но мы еще посмотрим, любимая моя, и если полковник меня не расстреляет — мы еще увидимся, любимая моя.
— Ну нет, это явно земное.
— Вот и нет, — сказал он. — У нас тоже воевали, только давно. Эта песня — очень древняя, одна из самых. Записана в Черных Горах, это у нас воинственное место. Там такое племя жило — вроде ваших чеченцев. Замирилось последним, до сих пор воинственные традиции целы. Я тебя свожу.
— А на чем у вас передвигаются?
— Да на чем хочешь. На выртылетах по большей части. У них очень красивые песни, в горах. Удивительно даже — воюют все время, находят в этом радость, а песни ужасно тоскливые. Я иногда думаю, — надо будет работу об этом написать, когда вернусь, — что они специально и воюют, ради песен. Потому что иначе не о чем будет писать такое грустное. Воевать не хочется, а без этого невозможно так тягуче грустить. Ну это как мафия — она ужасно любит вдов и сирот и поэтому все время увеличивает их количество, чтобы было кого облагодетельствовать.
— Точно. И что они поют?
— «Мать уронит свой кувшин, свой кувшин, свой кувшин. И промолвит — ах, мой сын, ах, мой сын, ах, мой сын». Это когда ей скажут, что его убили.
— Да, да, я поняла. Но скажи: давно вы сюда летаете?
— Почти с самого начала. Как стало ясно, что от каторжников могут рождаться приличные люди, — так сразу и начали.
— Почему же вы их всех не забираете?
— Потому, — терпеливо объяснил он, — что эвакуаторы забирают людей только во время больших катаклизмов. Если просто из повседневной жизни забирать всех хороших — тут жить станет невозможно, правда же? Мы даже не всех хороших забираем. Только тех, для кого катаклизм стопроцентно смертелен.
— То есть для меня он… да?
— Ну нет, — смутился он, — с тобой иначе. С тобой личный выбор.
— Чей? Твой?
— Ага. Но вообще-то… — Он почесал нос. — Вообще, если честно, ты действительно не выдержишь, по всей вероятности.
— Чего не выдержу?
— Всего. Если и выживешь, это уже будешь не совсем ты. Так что эвакуатор зря не влюбится. Я тебе говорил про добро — так вот, поскольку добра нет, есть отдельные добродетели, довольно тонкие. Реактивность, например. То, как ты реагируешь на все, как ты ловишь каждое слово, подыгрываешь сразу… С такой чуткостью здесь обычно не родятся, а в самые дурные времена просто не выживают. Человек настолько все понимает, что просто дохнет сам, и все.
— И откуда я такая? Может, вы кого-то по ошибке сослали?
— Может быть, — вздохнул он. — Всякое правосудие несовершенно. Хотя вообще-то это редко, почти никогда. Преступники знаешь какие чуткие бывают? Карманники в особенности…
— Да, упустила я свое счастье. Не та карьера.
— Из меня бы тоже получился бандит, — заверил он. — Если меня так тянуло на Землю, это неспроста же, верно?
— А когда мы поселимся у вас, ты будешь часто улетать?
— Никогда в жизни. Я же тебе сказал, женатый эвакуатор — потеря квалификации.
— Мне кажется, ты все равно будешь куда-то деваться. Не тот ты человек, чтобы оседло жить. А я буду скучать одна, без профессии.
— Почему без профессии? Рисовать будешь. Ты очень прилично рисуешь, кстати. У нас графические редакторы немножко другие, но освоишься.
— А что, журнал «Офис» у вас тоже есть?
— Нет, Кракатук миловал. А ты не мыслишь жизни без журнала «Офис»?
— Что ты, что ты. Нам, татарам, совершенно без разницы. Лишь бы не даром барласкун есть.
— Это можешь быть уверена. У нас лишних нет. Может, мы еще немножко поспим, а?
— Ну погоди, Игорь, — заныла она. — Мне уже почти спокойно. Поговори еще, что ли. Я уже почти поверила, что мне там будет хорошо.
— Обязательно, — сказал он.
— Ну, так мне по этому принципу и отбирать? Кто здесь не выживет?
— Да, — сказал он, — скорее всего так. Хотя знаешь… я все-таки двадцать ваших лет эвакуирую, так что могу тебе дать типа совет. Ты никаким правилом лучше не руководствуйся.
— Почему?
— Потому что жизнь умней. Она тебе сама всех подбросит. Я вот не искал же тебя специально. И когда мне объявили пункт «в» — а объявили, заметь, срочно, не стали даже ждать, пока я вернусь в Москву, к компу, — я уже знал, кого забирать и через кого действовать. А так бы у меня сейчас было пять дней на все про все. Искать человека, вербовать, объяснять, готовить к перелету… А тебя и готовить нечего, ты со мной два месяца, привыкла, наверное.
— Что да, то да. Я только боюсь, что ты там будешь другой.
— Самую малость. Для тебя всегда буду, какой захочешь. Какой скажешь, такой и буду. У нас же там это запросто. Люди любую форму принимают, нас учат специально. Почти все умеют, и ты научишься.
— Ой! Прими, пожалуйста, какую-нибудь форму!
— Шиш. Я и так сейчас в форме землянина. Знаешь, сколько мне потом обратно превращаться? — Он взглянул на свои светящиеся часы, которые с вечера положил на мраморную полку желтого торшера. — Месяц, не меньше, пока совсем трансформируюсь. В земных условиях очень трудно. Ничего, я тебе там покажу. Я столько трансформаций умею — ты удивишься! Вплоть до страуса. Только у нас называется иначе.
— Стрыус?
— Ырфлан, — надменно пояснил Игорь. — Все, все тебе там покажу. А теперь давай спать, пожалуйста, а?
