Но среди всего этого был Игорь, к которому она ездила теперь уже ежедневно, не заботясь о том, чтобы выдумывать объяснения для мужа; она все равно возвращалась домой каждый вечер, потому что остаться у Игоря ночевать — значило внести новый вклад в общую энтропию. Объяснить она ничего не могла бы — просто знала, и все. По этой же причине нельзя было сейчас уходить от мужа, лишившегося вдобавок работы и не выпадавшего из прострации, — это было бы уже полное предательство, за которое ее и всю страну должны были окончательно покарать. О, конечно, она ни в какой мере не ощущала себя праведницей, ради которой могли пощадить Гоморру, — тем более, что и Гоморру эту впору было звать «Геморра», до такой степени жалок и вонюч был ее распад, ничего торжественного, по грехам и кара; но чувство, что на нее смотрят, странное чувство предстояния за все эти осколки и тряпки, жалкие, но и трогательные, как требуха, которую выносили шпицу, — все-таки не оставляло ее, и нельзя было ничего сделать. Именно сейчас нельзя было ничего менять.
Иногда, когда уж вовсе невмоготу было терпеть (да и в метро заходить было все страшнее, рванет еще, к чертям), они брали машину до Свиблова — не так уж далеко от «Алексеевской», близ которой размещался «Офис».
— А чего ты не выучишься водить?
Они целовались на заднем сиденье, не стесняясь частника.
— Мне нельзя. У меня слишком силен инстинкт межпланетчика, космолетчика.
— Что, можешь слишком разогнаться?
— Да не в том дело. Это огромная, сложнейшая система — космолет. Обязательно нужно каждый день тренироваться, иначе навык уходит. У меня в компе тренажер.
— Покажешь?
— Никогда в жизни. Секретность.
— А машина что, сбивает навык?
— Ну конечно. Я, как только сяду за руль, буду сразу искать рядом с ним демпфекс, трансмутатор, кузельвуар… Без пумпинга вообще не могу за рулем находиться.
— Пумпинг — это такой… с пумпочкой, да?
— Почему, в последних моделях без пумпочки. Она же нужна была только для экстренного зависания над территорией, если что-то интересное внизу. А в последних моделях само зависает, когда что-то интересное.
Мимо пронесся серебристый мерс — почему-то с вешалкой внутри; на вешалке красовалось минималистское вечернее платье. За рулем сидела азиатка с длинными черными волосами и яростно что-то орала в крошечный мобильник — выражение лица было самое чингисханское. Некоторое время они глядели вслед мерсу, потом переглянулись.
— Таргет-групп проехала, — сказала Катька. — Мечта Дубова.
— Знаешь, — задумчиво произнес Игорь, — если бы у меня был АКМ… я бы сейчас доказал, что выражение «таргет-групп» имеет, помимо переносного, вполне буквальный смысл.
— Что, и не жалко?
— Да чего там жалеть. Я уверен, она внутри пустая. И свиномарку бы ей разнес к чертям собачьим…
— Как ты сказал? — Катька захихикала. — Свиномарка?
— Ну да. У вас же тут дикая путаница в языке. Есть два нормальных слова: иноматка и свиномарка. Иноматка — это источник энергии для инопланетян, мы подлетаем к ней кормиться, когда слабеем. Кстати, расположена в «Ротонде». Помнишь, там много было наших? Вот толстая тетка за стойкой — это и есть иноматка, я к ней подошел якобы расплачиваться и быстро подзарядился. А свиномарка — это тяжелый бронированный автомобиль с пятачком, в нем ездят свинтусы. Количество свиномарок в городе — критерий его готовности к уничтожению.
— И что, решение принимают у вас?
— Да зачем, Господи? Мы же вообще не вмешиваемся. Просто, если количество свиномарок близко к критическому, нам надо активизироваться и искать тех, с кем должны работать эвакуаторы.
— Слушай… А весь этот кошмар как-то связан с количеством свиномарок в городе?
— Конечно. Только не напрямую. Там все сложно. Какая-то формула есть, но это прогностики занимаются. Что-то вроде, не помню… квадрат числа свиномарок поделить на три и прибавить 666, и будет точная дата окончательного конца. Где-то за неделю до нее надо собирать людей, пока паника не началась, — и туда.
— Куда?
— Я же тебе говорю, там двадцать слогов. Условно говоря, ко мне домой. Куда мы, собственно, и приехали.
Иногда она психовала и у него дома, где вообще-то чувствовала себя в блаженной изоляции от всего окружающего ужаса, да и от себя самой, — тут не надо было ничего решать и никого бояться; но бывали дни, когда она не могла сразу успокоиться и тогда просилась за компьютер — не рисовать, просто поиграть, чтобы расслабиться. Он никогда не разрешал — это была одна из самых странных странностей.
— Ты же в самолете не просишь, чтобы пустили порулить.
— А что, у тебя тут… жизнеобеспечение?
— Ну конечно. Он же меня поддерживает во всем. Ты одну кнопку не так нажмешь — а у меня анализатор воздуха запорется, другую нажмешь — пищеварение отрубится…
— Он же выключен.
— Это монитор выключен. А сам, видишь, мигает. Это он в спящем режиме, а в бодрствующем тебе его видеть нельзя.
— А почему клавиатура русская?
— А где я нашу возьму?
— Ну… с собой привез бы…
— Я и так до хрена с собой привез. У нас каждый килограмм на счету. Он отлично управляется и с русской.
— Ну дай я хоть в «саперчика» сыграю!
— Ты что, с ума сошла?! У нас сапер — одна из главных программ! Ее можно открывать, только если наверняка выиграешь.
— А если нет?
— А если нет — это самоликвидация ракеты! На чем я домой полечу?!
— И где она у тебя сейчас? — Катька заглядывала под диван.
— В надежном месте. Все тебе покажи…
…И если бы нашлось потом спросить Катьку — ну, а главным-то что было, еще тогда, в октябре? — она задумалась бы ненадолго, в своей манере, кусая нижнюю губу, а потом тем решительнее, тряхнув головой, ответила бы: счастье, счастье. Нам не случайно пришла мысль о чистом кислороде. Хотелось надышаться, впустить в себя как можно больше, насытить легкие, кровь, кожу. Сравнение с чистым кислородом встречалось лишь единожды, в прозе одного несчастного гомосексуалиста, несколько подвинутого на имперских идеях, как многие из них, — нас должны преследовать, нас надо иметь, иначе все рухнет, — но о природе любви он писал точно, какая там разница, к кому. Особенность любви в том, что ее не вообразишь, как нельзя вообразить, скажем, горячую ванну. Есть вещи, которые словами не описываются, и они-то наиболее драгоценны. Как описать, что в комнате включили свет? Вошли, включили, все стало уютным и жилым, появилась возможность жить, надежда, гармония… Вот так и тут — включили свет, и началась жизнь, а когда ее не было, о ней и помыслить было нельзя. Все стало подсвечено, на все страхи и обиды нашлось универсальное «А зато», включился дополнительный двигатель — демпфекс, трансмутатор, кезельвуар. Никакое воображение, даже самое сильное, никакая память, даже крепчайшая, не заменит присутствия живого человека, любящего нас. Человек, любящий нас, поил нас чаем, включал компьютер, играл с нами в игрушки-симуляторы, раздевал нас, долго и с умилением смотрел на нас. Любовь и есть, в сущности, восторг и умиление при виде другого человека, но этого-то наиболее человеческого чувства мы почему-то давно не встречали не только на собственных путях, но и вокруг. Как левые и правые в российской политике всегда умудрялись промахиваться мимо огромного главного, с издевательской точностью попадая в десятистепенное, — так и люди вокруг интересовались всем, кроме людей, хотя ничего интересного, кроме них, на самом деле просто нет. Впрочем, может быть, он так человечен потому, что сам — нечеловек, и чтобы любить меня, надо быть не таким, как я? Говорила же одна злая женщина: я не Господь Бог и не кошка, чтобы любить людей. Поэтому никто никого и не любит, что инопланетян пренебрежимо мало. Но нет, и это неправда — разве можно любить только высшее или низшее существо? Любить можно только равное, а где тут найдешь равных… таких же бедных…
