— Привет, — сказала Марина, открывая, а потом посмотрев на меня: — Привет! Сколько лет ты у нас не был?
Если уж быть совсем точным, я не был у них никогда, хотя и был в десятках других точно таких же безликих и неотличимых квартир.
— А ежичку, между прочим, уже три года, — добавила она. — Хочешь на него посмотреть?
— Да, — сказал я, — очень.
И, разумеется, пошел и посмотрел. Впрочем, никаких существенных отличий от других существ того же пола и возраста я не заметил, но, возможно, его родителям было виднее. Закончив демонстрацию ребенка, она показала нам и другие приобретения, появившиеся за последнее время: новую спальню, сушильную машину и какие-то мелочи, которые я не запомнил.
— Да, — сказал Межерицкий, — очень классно.
Потом мы сели в салоне, получили по чашке чая из пакетиков и заговорили про ее ребенка и мужа Костю, которого, впрочем, не было дома; потом поговорили про его работу. Довольно быстро я заметил, что Марину плохо слышно из-за шума работающего телевизора. «Ты еще увидишь, что Рикардо достанется мне со всеми его акциями», — сказала темноволосая девица с хищным взглядом, ухмыльнулась и потянулась за сигаретой. Задний план немедленно изменился, обозначив бедный и скромный дом. «Не может быть, — прошептала девушка с юным и нежным лицом, обращаясь к старой негритянке, — не может быть, я никогда не поверю, что Рикардо мог мне изменить. Это все Ракел; она пытается нас разлучить, но наша любовь сильнее ее злобы». Она вытянула руки, заплакала, потом уткнулась лицом в ладони. Негритянка обняла ее: «Не плачь, мой ангел, — ответила она, — дон Мигель не даст нас в обиду».
— А может, ты его выключишь? — спросил я.
— Зачем, — она недоуменно на меня посмотрела, — это же телевизор.
На этот раз настала моя очередь удивляться.
— И что? — сказал я.
— Так зачем же его выключать? Он тебе что, мешает?
— Ну вроде того; да и тебя плохо слышно.
— Так бы и сказал с самого начала, — она взяла пульт дистанционного управления и уменьшила громкость.
— Он у них всегда работает, — объяснил Межерицкий.
— Зачем? — спросил я, втайне развлекаясь получающейся игрой.
— Там в последнее время такие прикольные передачи, — сказала она, — и фильмы такие славные. Ты «За стеклом» смотрел?
— И что, он совсем-совсем всегда работает? — спросил я.
— Ну да, — Марина удивленно посмотрела на меня, — а что его выключать? Ты же телефон или мобильник не выключаешь.
— А голова не болит?
— Да нет; а если что не нравится, так всегда можно переключиться. Там столько разных передач и каналов; всегда есть возможность выбрать. На любой вкус, а ты бы мог еще и на других языках смотреть.
— Ну… — пробормотал Межерицкий с некоторым сомнением, оттягивая вперед нижнюю губу. Мне показалось, что он готов встать на мою сторону.
— Никакое не ну, — ответила она, — к счастью, в современном западном мире всегда есть, что выбрать. Каждый делает, что хочет, и то, что ему нравится. Это тебе не средние века. И не Советский Союз.
— Ну, в общем, да, — сказал я, подумав, — пожалуй, ты права. Главное — что есть возможность выбора; можно посмотреть «Коснуться счастья», а можно и «Любовь за углом». А можно и еще что-нибудь.
— Или новости, — хозяйка явно обрадовалась, что так легко меня переубедила, — ты же вроде политикой интересуешься.
— Да нет; не очень.
— Так ты же как-то говорил, что тошно — это точно твое слово — от всего, что происходит.
— Тошно-то, конечно, да; только политику я все же не сильно люблю.
— А, — сказала Марина, — понятно; а я думала, что ты весь в политике. Мы-то политикой особо не интересуемся. У нас, между прочим, есть более серьезные занятия: дом, семья, дети, работа — сам понимаешь. Времени ни на что не хватает, это тебе не игры.
— Понятно, — ответил я, в свою очередь.
— С другой стороны, — продолжила она, — если они не наведут порядок, и все это будет продолжаться, придется в Канаду уезжать; вон, все уезжают. На самом деле мы бы давно уехали, только Костеньке там такой работы не найти.
И правда, подумал я, ну что я от нее хочу? Если бы она могла перепрыгнуть через себя, она была бы уже с другой стороны.
Впрочем, не все мои знакомые относились к происходящему столь философски. На следующей неделе, отметившись на бирже труда и гуляя вдоль улицы Царя Агриппы, я встретил еще одного своего знакомого и отправился к нему в гости. Это оказалось даже более интересным, чем я ожидал. Его жену звали Юля; у нее были большие горящие глаза; как и я, они с мужем были безработными, точнее жили на какие-то не очень понятные мне черные деньги, которые они получали по своим псевдорелигиозным каналам.
— Это все началось, — сказала она, даже не успев разлить чай по чашкам с пакетиками, — с того, что они отдали Синай
[187]
. Пидоры недоделанные. Так арабы и поняли, что если их запугивать, то мы все отдадим.
— Э-э? — удивился я.
— Ну и поставили нас на счетчик. То ли в Мадриде, то ли в Осло; а местные, со своим левантизмом, даже и не заметили. Я что, не права?
Ее муж кивнул.
— А еще, — сказала она, — это что-то вроде вырождения нации, общего свинства и трусости, — она снова взглянула на мужа в поисках поддержки. — Если все это будет продолжаться в том же духе, нас отымеют так, как нам еще и не снилось.
— У каждого человека, у каждого народа, — объяснил он в более спокойной манере, даже ставя чашку на стол, — есть инстинкт самосохранения. У евреев он хоть всегда и был ослаблен, но благодаря всеобщему антисемитизму он, по крайней мере, поддерживался на минимально приемлемом уровне. Вот даже у нас, например, в Москве все было схвачено. А тут евреи разнежились на солнышке, избездельничались, проворовались; да и общество все разложено. Не говоря уже о том, что все эти левантийцы и вообще не евреи, а сплошные бедуины и берберы. Это тебе не идиш-кайт. Вот я, например, вчера включаю телевизор…
— Короче, сплошное блядство, — прервала его Юля.
— Ну, я не стал бы это суммировать столь радикально, — ответил он, — но действительно, разложившееся общество плюс прекраснодушие, культ слабости, деградировавшая армия и пренебрежение национальными интересами…
— Да все тут просто, — сказала она, — в тот момент, когда мы поймем, что и Синай, и Иордания, и Северная Сирия — это наша собственность по праву, это земли, полученные нами от Бога, все будет иначе, и у нас появится воля и мужество их защищать. Не говоря уже о территориях. И все эти молодые люди с розовыми бантиками, которые курят траву и дрожат от страха по любому поводу, сами собой переведутся. Вон в Шестидневную войну мы собрались и вставили им по самые серые уши, так что мало не показалось.
