— Ясно.
— Слушай, ты еще не уходишь?
— Нет.
— Ты не против, если я пока…
— Пока… что?
— Так не против?
Мы перешли на кухню. Алёна сняла с полки пластмассовую склянку, высыпала в нее пачку синуфеда
[19]
, растолкла, тщательно отмерила тридцать кубиков воды и десять уксуса, добавила полтора гаража марганцовки.
— Ты знаешь, я тут видела рекламу синуфеда. С белым слоном.
Она поставила банку поближе к еще теплой плите, и мы вернулись в комнату.
— Интересно, почему это ты ничем не долбаешься?
— Не знаю.
— Ты знаешь, мы тут с Катей шли вечером, и я ей говорю: чего-то холодно, пойдем быстрее. А она говорит: чего-то мы с тобой ломанули.
Мы засмеялись. Потом стало тихо. Я выпил еще джина.
— Как Англия?
— Ничего. Холодно уже.
— Зато у нас сплошной хамсин.
Я снова закурил. Это было исключительным свинством, что я пришел к ней со своими проблемами. Но мне было тут хорошо; неожиданно это оказалось сильней меня. Алёна тоже закурила.
— Ты понимаешь, что живешь с женщиной, которую не любишь?
— Я ее любил.
— Тем хуже.
Во дворе кто-то чихнул и выругался. Алена стряхнула пепел в чашку.
— Скажи, ты тоже считаешь меня блядью?
— Нет.
— Я знаю, что нет. Такие вещи чувствуешь кожей. А ведь стоило бы.
— Стоило бы считать?
— Стоило бы считать.
Мы курили молча. Прошло двадцать минут. Алена посмотрела на часы, встала, и я опять услышал скрип открываемого холодильника. Еще через минуту она принесла свою склянку в комнату, достала шприц, сосредоточенно навертела куклу. Выбрала белое.
— Сколько? — спросил я.
— Пятнадцать кубиков. Если не вставит, потом догонюсь.
Она сняла куклу, отмерила пятнадцать кубиков, запрокинула голову, положила шприц на язык. Потом снова села.
— Ну как?
— Пока нет.
Но по глазам я понял, что да. Я налил себе еще джина.
— Тебе налить?
— Нет. Я и так. Если только закурить.
— Ты уверена, что стоит?
— Ты вовремя взялся меня воспитывать. Ладно, раз ты против, план отменяется. Дай сигарету.
Я протянул ей сигарету. Алёна закурила.
— Ты помнишь Репино?
— Да, — сказал я.
— Когда ты меня сегодня будил, я вспомнила Репино. Это хорошо, что ты меня разбудил.
Я посмотрел на нее, и мы снова засмеялись. Тогда она спала на чердаке, за закрытым окном. Я стал стучаться в дверь на веранде, но никто не ответил. А потом я нагибался, собирал гравий и кидал его в чердачное окно. Алена вылезла на подоконник и свесила наружу ноги; а я кричал ей, чтобы она немедленно убиралась назад, и угрожал, что принесу из репинского универмага пожарный багор. Потом стало темнеть, мы сели на велосипеды и поехали к заливу.
— Ты тогда сидел, прислонившись к старой лодке, а потом мы собирали ракушки и раскладывали их кругом. И залив был ужасно серый. А потом…
— А потом под лодкой жил водяной. А потом привели отряд пионеров жечь вечерний костер, и они были красные и отвратительные.
— Правильно, а потом стало совсем темно, и мы уехали в сторону Зеленогорска.
— И там была холодная вода.
— Ужасно холодная.
Мы замолчали. За окном что-то упало, зазвенела музыка. Алена с удивлением посмотрела на меня.
— Я понимаю, я обдолбанная. Но ты-то?
— Не валяй дурака.
Она взяла еще сигарету.
— Ты знаешь, мне тут снилось, что я снова в Питере.
— Давно это было?
— Да нет, пару недель назад. Мне стало так плохо, и я начала кричать во сне; я думала, что проснулась от собственного крика. А сейчас я думаю, что крик мне тоже приснился.
— Почему?
— Я на следующий день встретила утром Эфратку, и она мне сказала, что не спала всю ночь. Тогда я ее спросила, не слышала ли она крик ночью, она сказала, что нет, и спросила: а в чем дело; я сказала, что слышала ночью крики, и мне показалось, что совсем рядом.
Мы снова выпили.
— Ты знаешь, когда я там был, в Репино все стало зеленой вонючей лужей.
— Какая разница.
— Может, тебе вернуться?
— Вернуться? Отсюда?
Мы сидели молча. Я не знаю, про что думала Алена, но я думал про холодную воду. Потом я посмотрел на часы. Где-то там, в задней комнате своей лавки, умирал Лакедем. Я поставил стакан на стол и встал. Алена тоже поднялась. Мы подошли к дверям.
— Может, останешься?
Я достал пачку сигарет, вытащил одну и протянул Алене. Она взяла её, сжала в кулаке, потом все-таки закурила.
— Боишься?
— Я?
— Прости, я удолбанная. Как его звали?
— Кого?
— Твоего приятеля?
— На самом деле?
— На самом деле.
— Не знаю. Я бы тоже хотел это знать.
— Все так сложно?
— Да нет. Я как раз надеюсь, что все просто.
— Ну что, тогда пока. Заваливайся как-нибудь.
Как это ни странно, было похоже, что у нее начинается отходняк. Я повернулся и стал спускаться по лестнице. Потом прошел несколько метров по двору. Дошел до середины. Развернулся. Поднялся по лестнице. Алена все еще стояла у входа.
— Зачем ты вернулся? Ты не должен был возвращаться.
Она была права. Я тоже знал, что этого не следовало делать. Из всего, что я сделал за последнее время, это было самое худшее. Мне не следовало пить на голодный желудок. Я постарался уйти как можно быстрее.
Переулками я вышел на улицу Короля Георга, потом — через Сад Независимости на улицу Царя Давида. По дороге я позвонил Ире из автомата и сказал, что задерживаюсь. Я знал, что ее мучает ревность. Если я не приеду на последнем автобусе, она не поверит ни одному моему слову. Но я на нем уже не приеду. Пройдя мимо мельницы, я повернул налево. Внизу темнела долина Гееном. На той стороне — силуэтами — стены старого города. На башнях были видны огни. Облаков не было. Очертания луны обещали скорое полнолуние. Когда я вернулся на Эмек Рефаим, Лакедем был уже мертв; он умер, не приходя в сознание.
САМБАТИОН
Другие же беседующие о звуке полагают иначе — заткнув ухо большим пальцем, они слышат звук в пространстве внутри сердца. И есть семеро подобные ему: звуки реки, колокольчика, бронзового сосуда, колеса, кваканья лягушки, дождя и говорящего в укрытом месте.
