У меня появилось чувство, что в ближайшее время я уже ничего не сделаю; отложил ручку в сторону, подумав, решил выпить еще чашку чая. Но заглянув в холодильник, я неожиданно заметил, что он практически пуст; переоделся, влез в кроссовки и отправился в магазин. По лестнице медленно спускалась очень толстая женщина средних лет в черных обтягивающих тайцах с мешком мусора в руках; из мешка что-то капало. Над нею поднимались клубы дыма, и я решил подождать несколько секунд, пока она уйдет вперед. От двери парадной она повернула направо, лавка же находилась слева от нашего дома, и я подумал, как хорошо, что передо мной пустота, дорога свободна, совсем свободна. Почти так оно и было; чуть ли не единственными встретившимися мне по дороге были три школьницы, говорившие с таким сильным украинским акцентом, что я понял лишь отдельные слова; все же услышанное так и не связалось ни в какую единую осмысленную цепочку. Да они меня и не интересовали. Я бросил в корзинку десяток самых простых продуктов и подошел к кассе; передо мною оказался один из моих соседей с толстыми губами на опухшем лице; он задумчиво смотрел прямо перед собой и неторопливо почесывал в паху кредитной карточкой. Я проследил за его взглядом. Перед ним стояла крашеная блондинка в блузке с вырезом на спине почти до пояса; сквозь вырез была видна неровная бугристая кожа и несколько красноватых прыщей. Потом она вышла; стоявший за кассой грузин с густой щетиной на лице, бывший, по всей видимости, владельцем лавки, что-то крикнул своему помощнику, разбиравшему коробки в другом конце магазина, и они начали громко обсуждать сексуальные достоинства какой-то своей знакомой. Пока он считал мои покупки, в лавку вошли два бритых наголо парня с узнаваемыми лицами советских уголовников и начали матерно объяснять грузину, что вино, которое они у него купили, было паленое. Грузин злобно и столь же матерно отругивался. Но их прервали. Пока я доставал деньги и забирал пакет, ко входу подъехала какая-то машина; ее водитель в футболке навыпуск, мобильником на поясе и растрепанными бумагами в руках тоже включился в перепалку, но на этот раз на иврите и по какому-то совсем другому поводу. Потом они успокоились и пожали друг другу руки, я быстро вышел.
Мне стало грустно и одиноко; я вернулся домой, стараясь не смотреть на прохожих. Впрочем, чувство ужаса, отчуждения и беззащитности, — которое я иногда испытывал, не было страхом перед конкретными людьми, оно не было порождено чувством опасности или ощущением собственной уязвимости. Скорее, это было чувство неуместности, безнадежной несоотносимости, случайности, несвязанности с бурлящим и самодостаточным океаном существования. Впрочем, и это чувство было достаточно редким и мимолетным; но за ним часто следовала странная вспышка узнавания, воспоминание о потерянной, изначально утраченной духовной родине — неизбежной и недостижимой, как если бы доказательства собственной непринадлежности к этому миру вдруг оказывались столь весомыми и неоспоримыми, что душа неожиданно получала краткую возможность заглянуть за край существования в бесконечное пространство истины. Разумеется, это не было устойчивым видением мира бытия, мира смысла — видением, на которое можно было бы опереться во внешней жизни, — и все же значительно большим, чем простая мысль о двойном гражданстве человеческой души. Платон называет это воспоминание о духовной родине, об истинном бытии души анамнезис. В такие минуты было чудесно смотреть на бесконечное голубое небо, лишь изредка подернутое тонкими облаками; слушать тихий шелест деревьев; анамнезис. Это было тем же самым чувством, которое я испытывал, думая об Инне, ощущением неизбежной, неустранимой связи, принадлежности — души-близнеца, обретенной в темном лабиринте мироздания, — как если бы тонкое сияние счастья, поступь смысла отразились на бесформенных камнях существования, тяжелом и уродливом потоке их жизни.
Я подумал, что моя работа остановилась из-за того, что я редко бываю в библиотеке; с этим надо было что-то делать, я влез под душ, собрался и поехал в университет. Я еще не знал точно, каких именно материалов мне не хватает, но, кроме того, подумал я, им сегодня раздают упражнения, так что, возможно, я заодно смогу помочь ей его сделать, раз уж в любом случае еду в университет. Оказалось, что у нее неожиданно отменили пару, и мы просидели в кафе почти час, разговаривая о самых разных и неожиданных вещах.
— Это безобразие, — сказала Инна, — похоже, мне скоро придется поменять комнату.
— А что произошло? — спросил я. — Вы с Машей поругались?
— Еще нет, но поругаемся. Я не понимаю, почему ее гости считают нужным сидеть на моей кровати и кипятить мой чайник. А она не вмешивается. У нас тут, между прочим, не коммуна. Скоро будут спать под моим одеялом.
— Да, это действительно не очень здорово, — сказал я и подумал, что даже в этом мы похожи, в остром ощущении границы между внутренним и внешним, непринадлежности к коммунальному пространству безличного общественного существования, хотя это ощущение и проявляется у нас в несколько разных формах.
— Скоро начнут есть из моей тарелки, — добавила она.
— А почему ты думаешь, что они сидят на твоей кровати?
— Ты знаешь, это трудно не заметить — даже при твоей рассеянности. Между прочим, все мятое. Да к тому же Катя как-то заходила в мое отсутствие и сказала, что там непонятно что. Непонятно кто, непонятно почему, какие-то парни сидят на моем покрывале.
— А может, тебе с Машей просто поговорить? — сказал я.
— Да я уже пыталась, это бесполезно. С этими тусовочными девицами говорить без толку. Гуманитарные барышни — это вообще особая категория.
— А вдруг Катя все-таки немного преувеличила?
— Да-да, — ответила она обиженно, — я знаю, что ты Катьку не любишь. Хотя так и не понимаю, за что.
— Нет… не то чтобы я ее не любил, — сказал я, — кроме того, я же с ней почти не знаком, просто я не очень люблю сплетни.
— Интересно, в чем же заключаются ее сплетни? Никогда не замечала. И кроме того, по-моему, то, что мы сейчас делаем, — это тоже сплетни.
— Ну и вообще, — добавил я, — если честно, я не очень люблю девушек, которые постоянно ищут богатого мужа.
— А какого она, по-твоему, должна искать? — ответила Инна с некоторым раздражением. — Бедного мужа? Я тебя что-то не понимаю.
Я сообразил, что, как всегда, невнятно выразил свои мысли и снова ее задел; это иногда происходило, и я попытался сменить тему. В любом случае, мне не следовало ругать ее подругу; то, что она бросилась ее защищать, было нормальной реакцией нормального и порядочного человека.
— Я тебе вчера звонил, — сказал я, — а тебя не было.
— Да это мы с Юлькой весь вечер были в каньоне
[75]
, там сейчас распродажи.
— В каньоне? — спросил я, несколько удивленно.
— А что ты удивляешься? Я же тебе говорила, что люблю там бывать.
