Подведем итоги. «Ролевые игры» являются не данностью, но скорее спектром возможностей, а степень успешности игры в целом (и степень ее интересности для отдельного игрока) зависит от того, какая часть из этих возможностей будет реализована. Разумеется, есть люди, которые приезжают на игры, чтобы убежать из опостылевшего мира повседневной жизни, чтобы провести пару дней на природе или выпить в хорошей компании. Но присутствие таких людей не имеет никакого отношения к тому достаточно разнообразному опыту, который становится возможным на игре. Этот опыт складывается из переживания открытия нового мира, из чувства поиска и опасности, из театра, разведки, боя, стратегических способностей и человеческого чутья. Но еще более важным является возможность отбросить, казалось бы, нерушимые конвенции существующего мира, побывать в ином существовании, выбрать себя, свой характер и свою судьбу иначе, чем мы выбираем в «реальном» мире, и, наконец, прожить все это как осознанную иллюзию. Может ли подобный опыт, если он, разумеется, реализован, помочь увидеть в ином свете мир нашего повседневного существования — вопрос, не имеющий однозначного самоочевидного ответа. Если ответ есть, он, безусловно, должен носить позитивную окраску.
* * *
Вот почти и все. Осталось сказать главное: то, ради чего такое длинное отступление на экзотическую тему оказалось в книге. Мне кажется, что «ролевые игры» и опыт, который они делают возможным, позволяют многое понять в том, что происходило с евреями в европейских культурах, и особенно в России. Еще в тридцатые годы, на заре современной культурологии, Йохан Хейзинга написал удивительную нестареющую книгу «Homo Ludens», с подзаголовком «Опыт определения игрового элемента культуры». Рассматривая различные пласты и аспекты культуры, он находил игровой элемент и игровые правила поведения практически во всем: в военном деле, правосудии, товарном обмене, искусстве, поэзии, философии. Впоследствии его книга станет источником вдохновения для бесчисленных постструктуралистов и романистов постмодернистского толка; так, в своей знаменитой статье «Структура, знак и игра в дискурсе гуманитарных наук» тогда еще молодой Жак Деррида начнет переосмысление функционирования культуры именно в терминах игры как общей модели культуры. И все же значение книги Хейзинги не исчерпывается ее влиянием на постструктурализм и постмодернизм. Как он показал, культура и игра неразделимы — что, впрочем, не отменяет возможной смертоносной серьезности игры. Более того, мне кажется, что игровой элемент — очень редко осознанный и часто глубоко трагический — присутствовал в опыте европейских евреев значительно больше, чем в культуре вообще. Когда я писал про юного Вальтера Беньямина, читал его статьи и заметки, меня часто поражала удивительная смесь неукорененности в конкретной национальной традиции и страстного желания быть ее глашатаем, своего рода игра в архетипического немца, которым он не являлся и никогда бы не мог стать. Впрочем, чуть позже Беньямин станет старше и станет другим.
В русской же литературе вечным примером такого, так и не повзрослевшего еврея-подростка навсегда останется Борис Пастернак. Россия, нарисованная в «Докторе Живаго», — фантастичная, лубочная, нарочитая; ее описания полны фальши и того, что на идише презрительно называют «шмальц». Вся книга насквозь пронизана стремлением вызвать дешевое умиление, читательскую самопроекцию на текст и иллюзорное чувство сопричастности; ее герои отталкивают своей надуманностью, фальшивой сентиментальностью и, как говорится, духоподъемностью. Да и вообще, по всей своей структуре «Доктор Живаго» не так уж и далеко ушел от бульварно-патриотического романа. «Православности», описанной Пастернаком, нет и никогда не было, а ее описание своей придуманностью и фальшью неизбежно отталкивает очень многих из тех, кто действительно вырос в ненаигранной, глубинной православной традиции. Стремление же Пастернака занять нейтрально-высокоморальную позицию между красными и белыми, между убийцами и гибнущей страной, между палачом и жертвой неизбежно вызывает брезгливость — безотносительно к тому, какими политическими реалиями это стремление было продиктовано. И тем более любопытно, что его книга часто вызывает симпатию российских национал-«патриотов». Впрочем, за объяснением не нужно далеко идти. Игра Пастернака в русскость, его стремление быть более русским, чем сами русские, — в сочетании с изрядной долей таланта привели к созданию того воображаемого образа, который может с легкостью превратиться в коррелят коллективного желания — в коррелят того образа России, какой бы ее хотелось видеть определенному типу «патриотов»-неофитов. Разумеется, пастернаковские заигрывания с лакановским коллективным воображаемым образом самих себя имеют очень мало общего с подлинной Россией в ее непридуманной трагичности, захватывающих дух страсти и безумии и исторической конкретности. Но это именно то стремление, та двойственность, которые очень заметны в играющих роль — роль, являющуюся именно ролью, не совпадающую с глубинным ощущением своего «я». Не имея возможности стать гномом, играющий его роль старается вести себя как гном архетипический: быть большим гномом, чем гномы, большим православным, чем рожденные в православной традиции, большим немцем, чем немцы. Недаром в межвоенном Берлине был популярен анекдот, гласивший, что по-немецки без акцента говорят только евреи. И это основывалось на некоторой доле правды, поскольку большинство немцев, и в языковом отношении тоже, было связано с конкретными землями, с землей и ее диалектами. То же самое, кстати, касается и советской России.
Еще одним характерным элементом еврейского опыта, наводящим на мысли о «ролевых играх», является очень часто ощутимая критическая дистанция. В своих крайних формах она проявляется как переживание окружающего мира и окружающей социальной реальности как некоей игровой иллюзии — часто увлекательной, но при этом глубоко неаутентичной. Подобная критичность и чувство иллюзорности могут иметь и положительную, и отрицательную стороны. Думая о положительной стороне, легко вспомнить гуссерлевское «эпохе» — императив воздержания от предзаданных, предрассудочных, идеологизированных суждений, стремление увидеть объект в его чистой данности сознанию. Именно подобным намеренным уходом от норм «здравого смысла» в значительной степени и объясняются действительно великие достижения европейских евреев в теоретической физике и культурологии XX века — ставшие возможными благодаря критической дистанции по отношению к принятым представлениям и даже кажущимся аксиомам. С той же дистанцией связан культ свободы как понятия и экзистенциальной ценности, о котором шла речь в других главах этой книги. Сочетание подобного культа с критичностью по отношению к социальному окружению, на которую европейские евреи часто оказывались обречены самим фактом своего рождения, в существенной степени объясняет массовое присутствие евреев среди диссидентов — не только советских, но и, например, аргентинских — времен Перона. Но то же самое сочетание может объяснить и абсолютно непропорциональное присутствие евреев среди американских движений протеста, начиная с битников и хиппи. Что же касается повседневного контекста, то огромное количество еврейских «сатириков» и «юмористов» (в очень разной степени одаренных, от Вуди Аллена и Жванецкого до всевозможных авторов совершенно бессмысленных текстов для капустников и КВН) встраивается в то же понимание и оказывается его иллюстрацией. Дело здесь не только в традиционном еврейском смехе и самоиронии, помогавших, как гласят здравый смысл и принятая точка зрения, выжить в нечеловеческих условиях, но и та же самая игровая критическая дистанция по отношению к окружающему как абсурдному и в конечном счете немножко нереальному.
