— Мало у меня было хлопот, так теперь еще на моей ответственности конверт с тридцатью пятью тысячами. Я должен держать его в сейфе для пары выдуманных шивсеновцев, которые никогда не явятся.
— На самом деле, Йезад, деньги могут служить тебе предлогом, чтобы напоминать Капуру о его общественном долге. Если наши трагики заронили зерно, то твои понукания могут помочь ему прорасти.
— А понукать я буду сценическим шепотом? — злобно спросил Йезад.
— Ну ладно тебе! Будем надеяться на лучшее.
Йезад с шумом сбежал по ступенькам. В висках стучало, и не успел он свернуть за угол, как почувствовал, что силы окончательно покидают его. Он поймал себя на том, что идет шаркающим шагом. В детстве мама ругала его за это. «Не ходи шарк-шварк, — сердилась она, — поднимай ноги!»
Оказывается, он выбрал окольный путь к станции, мимо храма огня. Ну что же, ему сейчас полезно пройтись. Чего ради спешить домой, в опротивевшие комнатушки? Головная боль от этого только усилится. Ему надо побыть в одиночестве и в покое.
У храма он бросил взгляд через ворота во двор с маленьким садиком в центре и почувствовал зависть к тем, кому доступна храмовая тишина. Так ведь и ему это доступно, напомнил себе Йезад, всего только и нужно что надеть молитвенную шапочку и войти. С другой стороны, это непорядочно, раз он не религиозен, уже лет двадцать как перестал молиться. Хотя судру-то он носит — нет ничего приятней прикосновения тонкого муслина к коже… И по утрам, после мытья, повязывает священный шнур-куетим, хоть делает это как попало. По привычке. И чтобы не сердить Роксану.
А кто сказал, что войти в храм может только религиозный человек? Вон на табличке написано: вход только парсам. Йезад — парс, значит, ему можно.
А нужно? Что он будет делать, оказавшись в прохладной тиши храма? Йезад в нерешительности остановился перед лавочкой с благовониями.
— Дядюшка? — Сегодня за прилавком был мальчишка. — Хотите сукхад купить, дядюшка? У нас настоящий малабафи.
Теперь Йезад увидел, что за прилавком на низком табурете сидит и хозяин. Приучает сына к делу. А будет ли существовать это дело к тому времени, когда сын вырастет, подумал Йезад, при том что в Бомбее остается все меньше парсов и меняется их отношение к вере? И сандаловые деревья быстро исчезают из-за разбойной вырубки и контрабандного вывоза за границу…
— Сколько вам? — не терпелось мальчишке.
— На пять рупий.
— Сию минуту!
Он выбрал плотную лучину благоуханного дерева и бережно, обеими руками, вручил покупателю.
— Спасибо. — Йезад церемонно принял дерево.
Ему хотелось поднести древесину к носу, но из тумана лет выплыло воспоминание о том, как старшие объясняют ему, что неприлично нюхать сандал, предназначенный для Дададжи, надо потерпеть, пока не окажешься в храме — там-то и нужно вдыхать аромат священного огня.
Собравшись идти дальше, он вдруг вспомнил:
— Не могу ли я шапочку у вас позаимствовать?
Мальчик посмотрел на отца, тот ответил кивком.
Мальчик достал из-под прилавка коробку молитвенных шапочек, по большей части черных, разных размеров и разной степени заношенности, испачканных маслом или помадой для волос.
Йезад брезгливо поворошил их, выбирая ту, что почище. Малиново-коричневая на самом дне выглядела довольно чистой. Реже берут из-за цвета, подумал Йезад. Именно такого цвета была молитвенная шапочка, купленная ему мамой на церемонию навджоте. Ему исполнилось семь лет, и семья гордилась тем, что он знал все молитвы. Другие осиливали их только годам к девяти, а то и одиннадцати.
Он нащупал шов, зная, что шов должен приходиться на затылок, надел шапочку.
— Я ее скоро верну.
— Молитесь сколько хотите, дядюшка.
Йезад чуть было не сказал, что не собирается долго… Но вовремя прикусил язык.
Он прошел через двор и поднялся на веранду для омовений. Вымыл лицо и руки, вытер носовым платком, присел, чтобы снять обувь и поскорее войти в безмятежность святилища, где горит огонь. Оставшись в носках, он ногами затолкал обувь под скамью и направился к колоннам. Его остановило смутное чувство дискомфорта: давнишняя привычка подсказывала, что нельзя идти дальше, не совершив обряд кусти.
Но тут оказалось, что он забыл, в какую сторону света должно быть обращено лицо. Молящихся вокруг не было — не на кого было посмотреть. Он припоминал, что это как-то связано с движением солнца; но уже смеркалось, солнце, вероятно, уже зашло…
Наугад повернулся он лицом к парапету, стал распутывать узлы, радуясь, что никто не видит, как неловки его пальцы. Они отвыкли разязывать узлы за спиной. Спереди получалось лучше.
К его большому удивлению, губы сами беззвучно произнесли первые слова молитвы: «Кем на Мазда», — будто он всю жизнь повторял их по утрам и вечерам, не пропустив ни дня. И дальше, дальше: «Ахура Кходаи. Манашни, гавашни, кунашни», — и так до самого конца, когда полагается снова завязать узлы.
Шлеп-шлеп, шлеп-шлеп. Сзади послышались шаги ног, обутых в сапаты. Они приблизились. Чья-то рука легла на плечо. Это был белобородый священник, раньше наблюдавший за его колебаниями у входа.
Дастурджи улыбнулся и, не говоря ни слова, развернул Йезада на сто восемьдесят градусов. Йезад умирал со стыда. Интересно, давно дастур смотрит на него? Видел, наверное, как Йезад сражался с узлами, развязывая священный кусти?
Дастур приложил палец к губам, призывая его к молчанию — нить молитвы не должна прерываться мирской речью и ненужными объяснениями.
Йезад кивнул. Рука дастура переместилась с его плеча на затылок и с нажимом прошла вниз до самого копчика.
Трижды повторил дастур это движение. Йезад почувствовал, что рука физически удаляет нечто, вытягивает нити стресса из его истерзанного существа. Затем дастур зашлепал дальше по коридору.
Йезад тщательно повязал кусти. Он был тронут и смущен. Почему дастур растер ему спину? Неужели его проблемы так очевидны, что о них можно догадаться по его измученному лицу и наморщенному лбу?
Йезад двинулся в глубь храма, с наслаждением ощущая мягкость старинного персидского ковра под ногами. Наверняка в храме было градусов на шесть прохладней, чем на улице.
Он остановился у входа в комнатку, где было темнее, чем в зале, через который он прошел. Йезаду вдруг захотелось снять и носки. Он стащил их с ног, запихал в карман и ступил в эту комнатку, примыкающую к святилищу, где за мраморным порогом, который не могут переступить миряне, горит огонь.
В детстве святилище притягивало к себе Йезада. Туда не всякий дастур мог войти — только тот, кто пребывал в состоянии ритуальной чистоты. Маленький Йезад часто представлял себе, как умудряется улизнуть от родителей и мчится внутрь, чтобы провести рукой по огромному серебряному афаргану, который величественно высится на пьедестале, держа языки пламени, то взлетающие вверх, то сникающие в разное время суток. Но это было запрещено. Само приближение к мраморному порогу частных владений священного огня внушало мальчику благоговейный страх — он боялся, что может споткнуться и упасть, и тогда его рука или палец может случайно оказаться по ту сторону запретного барьера, о последствиях чего было страшно и подумать…
