Боль спустилась ниже и, как острый нож, застряла между лопатками. Йезад растирал шейные мускулы, поворачивал голову вправо-влево, вверх-вниз. Пошел не прямиком к станции, а выбрал кружной путь — обогнул Дхобиталао и двинулся вниз по Принцесс-стрит. Дышалось плохо, он запыхался. Вдох на пять шагов, скомандовал он себе, выдох на восемь. Вдох на пять, на восемь — выдох…
Облако дизельного выхлопа вызвало кашель. Проклятая отрава. Ну как можно глубоко дышать в этом городе? Разве что залезть в Капуровы старинные фотографии. Оказаться на старой Хьюз-стрит… Разговор с Виласом только распалил его. Виласу легко давать советы: прояви терпение, найди мотивацию для Капура… А у него голова кругом идет от неразрешимых проблем…
Мимо промчался мотоциклист в кислородной маске. Скоро все начнут носить такие маски, а что делать? Хорошо бы найти маску, которая фильтрует проблемы мира…
Его окликнули:
— Сахиб-джи…
Йезад оглянулся — звал человек из лавки, торговавшей благовониями у входа в храм огня. Вадияджи.
— Сахиб-джи, сукхад возьмете? У нас настоящий, с Малабара.
Теперь Йезад отметил, что на торговце бархатная молитвенная шапочка. Отец такую носил, вспомнилось Йезаду. От сандала он отказался и пошел было дальше, но сделав несколько шагов, оглянулся, вернулся к воротам и шагнул во двор. Во дворе ни души, но к столбу цепями привязаны два велосипеда. Скорее всего, часнивалы, сообразил Йезад, доставят част семьям, где собираются проводить молитвенные собрания. Господи, сколько прошло времени с тех пор, как он участвовал в часни… почти забыл вкус папри и малидо…
Он остановился перед дверью в храм, вспомнив, что у него непокрыта голова. Можно прикрыть голову носовым платком — впрочем, он же не собирается заходить в храм.
Внутренность храма тонула в полумгле, но можно было различить выложенное камнем пространство, похожее на длинную веранду, и каменный парапет, за которым совершаются омовения. В дальнем конце виднелась одинокая фигура, человек вытирал лицо и руки, готовясь приступить к молитве.
Он выпустил поверх брюк белую ритуальную судру и рубашку, выудил из-под рубашки священный шнуркусти, которым парсы подпоясываются, и начал молиться, развязывая узлы на кусти. Расслабил узел на поясе и поднял кусти ко лбу.
Знакомый жест в неясном свете вдруг пробудил в памяти слова молитвы, которую Йезад много лет не читал: «Ахура мазда кходаи, аз хама гуннах, патер пагиерманум…» Он не останавливал слова, всплывающие в памяти и странно радующие его своей незабытостью. А молящийся сложил кусти в две петли и снова поднес шнур ко лбу. Йезад знал, что он сейчас произносит «манашни, гавашни, кунашни», после чего заново завяжет священный шнур.
Он следил за каждым движением одинокой фигуры, а его воображение заполняло каменный пол оживленной толпой, которую он привык видеть, когда родители приводили его еще маленьким в храм на праздники Навроз и Кхордад саль, когда толпа была по-новогоднему разодета, каждый держал в руках сандаловые курительные палочки, и все пробирались к парапету, чтобы омыть руки в серебряном карасио, совершить молитву и поспешить на празднование Нового года. Женщины, носившие сари, как мать Йезада, с легкостью добирались до своих кусти, другим же, одетым более современно и вынужденным поднимать юбки, чтобы развязать узлы на поясе, приходилось укрываться за специальной загородкой. На модниц осуждающе смотрели ортодоксальные дамы, считавшие, что после первой менструации девочкам уже неприлично ходить в платьях. Кое-кто из мужчин исподтишка бросал взгляды на узорное стекло загородки в надежде разглядеть нечто большее, чем туманные силуэты. Йезад не раз слышал, как старухи поносят этих муа мавалис, которые даже в такой день, в храм огня, не могут явиться в пристойном виде, пороть их некому!
После молитвы с кусти семья отправлялась через главный зал в святилище, где пылал священный огонь. Здесь тоже бывало полно народу, чем ближе к святилищу, тем жарче становилось, огонь в праздничный день вздымался выше обычного, на серебряных подносах высились горы сандаловых приношений. Приходилось стоять в очереди, прежде чем удастся найти местечко, чтобы преклонить колени и коснуться лбом пола.
После молитвы в храме нужно было нанести визиты родным, одарить всех сладостями, посидеть за праздничным столом. Вечером — в театр, на комедию или на концерт труппы Ади Марзбана, с парсийскими шутками, пародиями и песнями…
Одинокий молящийся повязал кусти, поднялся по ступенькам, миновал желобчатые колонны и скрылся в глубине храма. За парапетом никого не осталось.
Йезад почувствовал покой опустевшего храма, такого прохладного и затемненного. Роксана права — истинный оазис в самом сердце громадного, безумного города.
Слева донеслось шарканье ног, шлепок сброшенных сапат, а через мгновение совсем рядом с ним появилась высокая худощавая фигура в белом — жрец-дастур в полном облачении, от которого веяло сандаловым дымком. Запах заставил Йезада печально улыбнуться.
Дастур улыбнулся в ответ.
— Сахиб-джи… — Он приветственно поднял правую руку ко лбу и замер, чуть подавшись вперед, будто желая получше рассмотреть парса, не переступающего порог храма. Его зрачки за толстыми стеклами казались точками.
Йезад чувствовал, как они буравят его, но был не в силах отвернуться. Из-за белой бороды лицо дастура казалось очень длинным.
— Вам, что, шапочка нужна? — спросил он.
— Нет-нет, спасибо, — заторопился Йезад, — не сегодня. Я уже опаздываю.
Он бросился в ворота и заспешил на станцию.
Дома он застал одних сыновей, которые сидели в маленькой комнате. На вопрос, где мама, они ответили:
— Она вышла, папа.
— Это я вижу. Я спросил, где она.
— Мама не сказала нам, куда идет.
Йезад отправился на кухню ставить чайник.
Из большой комнаты послышался слабый голос Наримана — ему требовалась утка.
Джехангир прибежал на кухню.
— По-моему, дедушке нужно пи-пи.
Йезада тронула заботливость сына, но он был тверд.
— Мы уже говорили об этом на прошлой неделе, верно?
— Да, папа, но я думаю, что сейчас ему очень нужно.
— Слушай, Джехангла, когда твоего деда спихнули на нас, я дал себе слово, что не дотронусь ни до его утки, ни до судна. И вы тоже.
Джехангир с недоумением слушал отца, потому что в отцовском голосе звучала печаль.
— Но он может намочить постель!
— Не твоя печаль. Иди уроки делай.
Джехангир, ссутулившись, поплелся вон.
Дедушка снова позвал:
— Пожалуйста, я больше не могу терпеть… — И тихонько заплакал.
Йезад налил себе чаю, размешав в нем свои горести. Сделал глоток из блюдечка, потом допил из чашки. У Роксаны чай получается лучше.
