Вдруг я очутился в едущем по вечерней улице роскошном автомобиле, вокруг кипела огненная свистопляска рекламы, густая толпа праздного народа заполняла тротуары и выхлестывала на проезжую часть, так что машину вести надо было осторожно, и ногу я то и дело переносил с акселератора на тормоз. В этом городе — уже в Индонезии — чуть ли не каждый вечер кипел карнавал и веселье никогда не иссякало. «Индонезия, любовь моя», — когда-то пел я в юности, и теперь я еду в машине по этой стране, и она, в общем-то, оказалась почти такой же, какою представала в песне: «Морями теплыми омытая… лесами темными покрытая». Народ здесь жил веселый и красивый, любил устраивать праздники по всякому поводу…
Я еду тихо, но не останавливаюсь, потому что знаю по опыту, как это опасно: набежит банда проституток, хорошенькие, юные девочки распахнут дверцы, влезут в машину, начнут щебетать, мяукать… От них не очень-то легко отделаешься, и я однажды вынужден был истошным криком призывать полицию…
Я сворачиваю в небольшой переулок в фешенебельном районе, подъезжаю к затейливым воротам, покрытым блестящим лаком, останавливаю машину. Откуда ни возьмись, выскакивает темный большеголовый мышонок, одетый в шорты, распахивает мне дверцу. Я выхожу, бросаю монету малышу, тот на лету ловко перехватывает лапкою летящий кружочек металла, прячет за щеку и мгновенно исчезает, словно провалившись под землю. Стою и, задрав голову, рассматриваю деревянную резьбу на высоких старинных воротах; клыкастые лупоглазые чудища корчат мне сверху рожи.
Дверь дома мне открыл сам хозяин, но когда я снял шляпу и оглянулся, куда бы ее положить, из-за гремучей бамбуковой ширмы выпорхнула совершенно голая девица, очень стройная, смуглая, с темной челочкой и в золотых очках. Забрав шляпу, она сделала что-то вроде книксена и с видом радостной готовности потупилась передо мною. Я вопросительно оглянулся на хозяина, тот лишь покивал лысой головою, на которой, пятная глянец плешины, темнели крупные старческие веснушки.
— Вчера я устраивал для друзей римскую оргию, — все же нашел он нужным объяснить мне. — Так это остатки… — И он костлявою, длинной кистью руки махнул в сторону девицы. — Гетера будет обслуживать нас во время беседы. Не возражаете?
Я не стал возражать. Однако должен признаться, что поначалу чувствовал себя не совсем свободно. Стоило мне только потянуться к сигаретам, лежащим на столике, как гетера была тут как тут, доставала из пачки сигарету, вставляла мне в рот, чиркала зажигалкой и подносила огоньку. Лишь только я облизывал губы, испытывая легкую жажду, девица уже наливала кока-колы в высокий хрустальный бокал. А одежды на ней было — тоненький, шириною с мизинец, некрашеный ремешок, весьма замысловато оплетавший ее бедра. Как честный армянский парень, к тому же верный муж любимой жены, я не должен был обращать внимания на прелести гетеры, а вести самую непринужденную беседу. Однако стоило это мне больших трудов. Теплый, благоуханный дух от здорового молодого тела, которое присутствовало где-то совсем рядом, за плечом, волновало меня, и я испытал грешную нелепость к этой безмолвной прислужнице…
Но вдруг я понял, что значит подобная нежность. Я давно покинул землю, когда-то породившую моих предков, но все еще помнил, как в соседнем дворе, куда выходило окно нашего деревенского дома, кормила кур взрослая девушка Назик. А было мне десять лет, я подглядывал в щелку меж занавесками и, еле живой от волнения, не мог отвести глаз от двух чудеснейших белых зайчат, которых носила, оказывается, миловидная соседка за пазухой. Сие открылось мне, когда Назик сыпала, громко призывая цыпок, низко нагнувшись, кукурузные зерна себе под ноги, и вырез сарафана ее отпал, предоставив мне возможность узреть таинственный ситцевый балаган, где обитали два толстых веселых зайца, похожих друг на друга, как близнецы. О, эти близнецы красивенькой Назик! Они и пробудили во мне чувство, которое я называл генеральным чувством жизни, черт возьми!
Однако я не сказал бы, что мое «генеральное чувство», вызываемое воспоминанием о зайчатах Назик, могло быть отнесено к разряду мажорных. О, много было в нем грусти — пение утреннего петуха всегда начинается с упоенного торжества, но к концу своего «кукареку» дребезжит слезою отчаяния… Предвидит бедняга, разумеется, что все равно попадет в суп.
— Так чего же вы хотите от меня? — спросил старец, приняв от гетеры бокал с кока-колой. — Какого рожна вам надо? — говорил он дальше. — Чего, молодой человек, для вас еще не припасли на этом свете?
— Я хотел бы вернуться, — ответил я.
— Зачем? По какой причине? Что вы там позабыли, молодой человек? И как вы только не поймете, что никогда никому никуда вернуться не удастся.
— Это слишком для меня сложно, — подчеркнуто сухо ответил я старцу. — Мне всего лишь нужно скорее попасть туда, куда я желаю попасть.
— Но я же вижу, мистер Азнаур, куда вы желаете попасть, отлично вижу, сердито молвил хозяин, — и советую вам не спешить. Там, куда вас так сильно тянет, ничего не будет. Ничего. А здесь — вот женщина, а вот вино… Не бог весть что, разумеется, ну да все же лучше, чем ничего. Хотите скажу вам, что будет со мною через два месяца?
— С вами? Через два месяца? — Вопрос его меня озадачил; никак не мог я понять, куда он клонит, что ему нужно от меня…
— Через два месяца я отдам богу душу… Мгновенная остановка сердца… Меня кремируют, мои обгорелые косточки насыплют в голубой чесучовый мешочек, а мешочек положат в фарфоровую урну. Эту урну мои родственники зароют в землю на нашем семейном кладбищенском участке — вот и все, молодой человек… Так куда мне-то прикажете устремиться? Куда ехать посоветуете?
— Мы не можем знать наверняка, что случится с нами даже завтра, — возразил я старцу. — Но зато мы точно можем сказать, чего нам хочется сегодня…
— Завтра, послезавтра, или через два месяца, или через пятьдесят лет — нас ожидает то же самое. А сегодня нам хочется всегда одного и того же: чтобы этого не было! Но мы-то знаем, что так было и только так и будет… И не все ли равно, где мы находимся, — в Америке, Индонезии, России? Не двигайтесь с места и вы — может быть, проживете лишний день на свете. Целый лишний день, понимаете вы или нет?
— Со своей стороны, осмелюсь вас спросить, — сказал я, — зачем вы все это мне говорите? Я же к вам пришел по делу. Помогите мне вернуться домой — вот и все, что от вас требуется…
— Зачем я все это говорю?.. А затем, чтобы вы, человек, узнали правду о самом себе. Она в том, что вы ничего, ничего не можете, с вами все будет то же самое, что было всегда, и можно уже заранее сказать, что вы кончите так же, как и все до вас. Для человека ничего не откроется нового, он уже все испытал, что должен был испытать, он завершился, и тайн больше для него нет.
— Допустим, что так оно и есть, — ответил я. — И вы правы, и мудрость ваша неоспорима. Но все равно позвольте заявить вам следующее. Я плевать хотел на эту истину, если она и на самом деле истина. Я хочу верить и верю: человек еще изменится. Он сейчас вовсе не такой, каким будет в грядущие времена, я не знаю этого наверняка, как знаете вы, но я верю, а это вовсе другое, чем ваше великое знание.
