Вдруг неимоверной силы громовой удар обрушивается с ясного неба, и подскакивает земля, словно столешница, по которой изо всех сил ударили кулаком, и все, как одна, всплескивают рыбы в сонной речке, и замирают на бегу звери, и белка, со вздыбленной шерсткой, с остекленевшими глазами, мгновенно замирает, захваченная образом ужаса, равного которому еще не знала ее душа… И как милостивое избавление, как ленивый, шутливый смех божества, которое довольно тем, что сумело дружески напугать нас всех, возникает, нарастает и густо сочится с неба самолетный гул…
Наверное, нет ничего страшного в этом — ну, пробивают самолетики звуковой барьер, так и пусть себе пробивают, — однако я, со своим зверушечьим чувством страха перед всяким грохотом, нахожу в столкновениях огромной, никчемно вызванной взрывной силы и мирных равнин человеческих такое несоответствие, что душа уходит в пятки. Наверное, нет ничего особенного и в том, что лютая звериная ненависть, поработив человечество, заставила его изготовить полный комплект сатанинского оружия, достаточный для того, чтобы ему шестнадцать раз покончить с собою (представьте себе, дорогая, некоего самоубийцу, который решил, скажем, повеситься в сарае, и вот к пыльной балке сей чудак прилаживает шестнадцать кусков веревки с петлями-удавками на конце!) — но я и этого не разумею, не по моим беличьим мозгам задачка, я еще так плохо понимаю людей, которых люблю и одним из которых хотел бы стать — ради вас, моя любимая, ради того, чтобы оказаться достойным вашего внимания.
В предрассветной перекличке звезд было много неистраченного огненного веселья, карнавального лукавства, дружеского перемигиванья — ничего похожего на человеческую усталость после бессонницы. Утро надвигалось, и где-то совсем рядом таился неимоверный купол светового востока. Да, солнечные лучи востекали по воздушной кровле Земли, а ночь продолжала сиять тысячами ярких, ясных, дерзновенных огней, среди которых все еще ярко пылали Ас, Хима и Кессиль. Тьма, собираясь покинуть пробуждающийся божий дом, все еще стояла на его пороге, придерживая полуоткрытую дверь, всю усыпанную сапфирами и смарагдами.
В этот час МЫ предстали одинокому путнику во всей нашей спокойной величавости, тишине и ясности, словно воплощение его упорной мечты о будущем, и он спрашивал в предутренней пустыне, обратив глаза к небесам, что ему делать, и МЫ ответили ему: делай то, что знаешь.
Ночь была велика, и в ней воронки черных дыр бесшумно втягивали в себя подплывающую близко звездную пыль. И белка не знала, что она может сделать, такой маленький в этом великом мире зверек. Однако он помнил, что его младенцем подобрали в лесу и приютили люди, поэтому все, чем он овладевал в жизни, должен был отдать им, — и свой дар перевоплощения тоже.
Мой друг Жора Азнаурян, переселившись в Австралию, совершенно бросил живопись и на этом вдруг сказочно разбогател — он в своей мастерской, подаренной ему женой-мультимиллионершей, не смог написать ни одного этюда и не сделал ни одного рисунка, зато придумал на забаву себе так называемую «живопись скарабеев». Вместе с компаньоном своим Зборовским он ловил по лужайкам навозных жуков, которые доставлялись в мастерскую, там пан Станислав на столе раскладывал натянутый холст, а Георгий готовил на палитре замесы красок; после того как все бывало готово, Зборовский брал пинцетом жука, окунал в краску и затем выкладывал на холст; побуждаемый инстинктом спасения, жук устремлялся вперед, оставляя за собою причудливый след. Дойдя до края холста, жук не решался прыгать с обрыва и поворачивал назад. Бывали жуки разные — одни бегали много часов без передышки и затем подыхали, перевернувшись на спину и устало дрыгая лапками; другие же сразу понимали, что не стоит зря кружиться, и пытались удрать, прыгнув через край подрамника (таких пан Зборовский собирал в отдельную коробку). Комбинации их устремлений бывали самые необычные, но общая картина метаний пленных жуков всегда получалась приблизительно одна и та же. Георгий с интересом следил за этой беготней, смешивая на палитре краски; он видел ту же самую закономерность суеты сует, которую знал и по человеческой жизни, — это было смешно, и это было печально.
Итак, вместо того чтобы творить, Георгий выбрал себе скромную роль наблюдателя скарабеев; творить ему вовсе и не нужно было, потому что все, что хотел бы он выразить, отлично выражали жуки, бегая по холсту. Так Георгий стал основоположником «скарабеевой живописи»; а его первый ученик, Станислав Зборовский, собирал в отдельную коробку наиболее строптивых жуков — с тем чтобы потом, когда картина бывала, по мнению шефа, почти готова, пустить на нее строптивца, вымазанного какой-нибудь особенно яркой краской, — таким образом и получались те самые «траектории вольного духа», о которых распинались в статьях искусствоведы, купленные Евой.
Она скупала на корню и всю «скарабееву живопись» Георгия, а затем, организовав грандиозную рекламу, перепродавала. Так появился в Австралии новый модный художник мистер Азнаур, картины которого стали продаваться по неслыханным ценам. Георгий купил яхту и пустился в кругосветное путешествие, в то время как пан Зборовский, от процветания ставший розовым и полным, усердно трудился дома под зорким наблюдением своей хозяйки. Георгий все еще любил Еву, да, любил ее, но почему-то ему хотелось по возможности чаще быть в разлуке с нею, подолгу не видеть ее. «Лучше всего было бы, — думал он, — переселиться мне на другую планету, потому что эта, на которой мы живем, вся истоптана ее кошачьими следами».
Однажды во время плавания яхта мистера Азнаура, претерпев в океане жестокий шторм, вынуждена была срочно идти к ближайшему берегу, чтобы произвести кое-какой необходимый ремонт. Через двое суток яхта доковыляла до пустынного уютного залива и стала на якорь. Хозяин яхты с механиком Цапфе сошли на берег и, оставив шлюпку, отправились в разные стороны, надеясь отыскать какое-нибудь человеческое поселение.
Проходя по белой косе вдоль обрывистого берега, поверху заросшего густым тропическим лесом, Георгий вдруг увидел, как сорвался с крутого обрыва пласт склона и потек вниз песчаным ручейком — я подумал, что какой-нибудь зверь незаметно махнул мимо меня, потревожив песок, и скрылся в джунглях; в голове моей после недавнего адского шторма все еще гудело, мутилось, и ноги были пьяными, земля под ними так и шаталась.
Я шел осторожно, враскачку, оглядывая прелестный, прямо-таки оперный ландшафт безлюдного залива, остановился, закурил, и тут услышал громкий шепот: «Туан! Туан! Не ходить дальше», — женский голос, казалось, исходил прямо из обрыва. Так оно и оказалось — когда потревоженный песок благополучно сполз вниз, на месте, откуда начинался его поток, оказалась небольшая дыра, и оттуда-то звучал голос.
Я поднялся, увязая ногами в песчаном потоке, поближе к норе и, нагнувшись, увидел в ее глубине сверкающие глаза. «Кто бы это мог сидеть в норе да говорить оттуда по-английски?» — подумал я и громко произнес: «Хелло! Вылезайте, вы что там делаете?» — «Туан, не могу, моя вся есть голая, — был ответ. — А вы сами скорее возвращайтесь шлюпка и уплывайте. Уходите отсюда скоро, пока не поздно!» — «Что тут происходит и куда это я попал? — удивился я. — Кто вы, черт побери, и почему это я должен убегать?» — «Ах, туан, не надо спрашивать, надо уходить, если ваша не хочет, чтобы нас убили!» — «Но кто это может нас убить? — сказал я. — Ведь кругом никого нет». — «Хорошо надо посмотреть, туан, очень хорошо посмотреть…» — «Да никого нет, говорят вам, стал я убеждать странную женщину. — Ну, отвечайте, не бойтесь. Кто вы? Что это за страна?» — «Я раньше работала Америк, — начала женщина из норы, — я много служила у хороший господа, умею английский, французский говорить. Я вернулась и открывала свой дело, ресторанчик. У меня был дети: две дочки, но пришел крыс и съел мои дочки». — «Какая крыса, о чем ты говоришь?» — воскликнул я и тут же подумал, что вот послал бог какую-то сумасшедшую. «Крыс, очень много крыс… У нас самая добрая страна, все другие страны есть плохие. В нашей стране самая большая правда, все правильно, остальное все неправильно. У нас есть Главный Крыс, он приказывал половина людей убивать, а потом опять делить пополам и снова половину убивать… Он сказал: сегодня счастье не надо, надо потом счастье. Для этого надо много работы и много убивать. Деньги не надо, муж и жена не надо, дом не надо — а надо всем быть как крыс, кушать мясо из человек, кушать его печенка…» — «Что ты такое несешь, полоумная», — крикнул я с отвращением и, махнув рукой, хотел отойти от песчаной норы.
