Ах, на твоем месте я бы лучше удавился, чем соваться туда, где другие оборотни во сто раз умнее тебя и подлее, и ты для них просто служебно-прикладная вещь, на данное время необходимая им, что-то вроде бильярдного кия в сложной, расчетливой игре, — а ты возомнил себя игроком, в то время как был просто удобной палкой в их руках, предназначенной для тычка в шар. А шары все-таки более ценная для них вещь, чем кии, и все шары в конце концов попадают в лузу, принося игрокам глубокое удовлетворение, ты же стал непослушным в их руках, начал открыто воевать с Рокотовым, горланить на собраниях, изобличая его во всех смертных грехах, о которых, кстати, всем было известно, в том числе и Кузанову. Но ты, простофиля, надумал открыть общественности глаза и героически таращился, произнося вслух критику, ты перестарался, парень, или, возможно, попросту кончилось твое время, твой стиль надоел такому тонкому и многообразному стилисту, как наш главный редактор, а ты еще ничего не подозревал, не чуял и громил Рокотова где только мог, чувствуя себя почти победителем, в то время как во всех углах издательства уже смеялись над тобою, покачивали головами и ждали того момента, когда Кузанов одним глазом, вприщур, посмотрит на тебя. Всего лишь посмотрит на тебя.
Всего лишь посмотрит особенным взглядом — и партия будет закончена, на зеленом сукне преспокойно останется круглый шар под именем Рокотов Илья Борисович, а сломанный кий, то бишь Нашивочкин, с расщепленным концом отправится в подвал, чтобы новая архивистка Лера Петракова доставала с его помощью нужные рулоны плакатов с верхней полки стеллажа.
Значит, все ждали чего-нибудь подобного, но случилось другое, и тот особенный последний взгляд редактора не успел сверкнуть в твою сторону Кузанова внезапно поразила глазная болезнь, он надолго исчез, а потом появился в издательстве под ручку с твоей женой, Таней-Киской, но это уже была не прежняя древнеегипетская киска, а вполне самоуверенная, холеная кошка и, как мы узнали и ахнули, надомная секретарша Кузанова, его постоянная спутница и поводырь, ибо старый фокстерьер стал носить плотно заклеенные очки, в одном стекле которых была оставлена крохотная дырочка, сквозь нее он только и мог теперь взирать на мир. Однако и этого окошка вполне было достаточно многомудрому оборотню, он прекрасно видел все, что творится вокруг, живо навел расшатанный междоусобицей порядок и, к нашему следующему великому удивлению, снял с должности не Рокотова, а тебя, мужа своей секретарши-поводырши, и мы все заткнулись, и Илья Борисович остался преспокойно поедать наливные яблочки Ларисы Дмитриевны, доставая их, словно фокусник, то из низкого выреза ее платья, то из-под накинутой на ее плечи шали с пышными розанами.
И я спрашивал как-то у Литвягина, что бы это все значило, и Литвягин мне ответил: а хрен его знает, бывают у старых маразматиков причуды, когда они вдруг вспоминают о загубленных ими невинных младенцах и что-то вроде раскаяния начинает беспокоить их, словно запор, тогда подбирают они какую-нибудь паршивую кошку и ухаживают за нею, как за родной дочерью, может, подобную притчу мы имеем теперь перед глазами, говорил Литвягин, а впрочем, хрен его знает. Эта Киска… не слыхать было, чтобы путалась с шефом, но что бы то ни было, жалко Нашивочкина, вот кто остался кругом ни с чем, жена, сука, вся в мехах бегает с шефом под ручку, а бедняга Нашивочкин, говорят, заболел и лежит в больнице — так впервые я узнал от Литвягина, что ты болен, и решил навестить тебя в клинике Склифосовского, куда ты попал со своими парализованными ногами и разбитым сердцем.
Помнишь, помнишь, я зашел к вечеру в твою палату, не сразу увидел тебя среди остальных бедолаг, лежавших и сидевших на койках, а ты первым заметил меня и заорал: «Вон отсюда, из-за тебя я попал сюда, ребята, дайте кто-нибудь костыль, я хочу стукнуть его по голове!»
Перестань, дельфин, — отвечал я на нашем языке всех зверей и птиц и «гад морских», — прекрати истерику, ибо виноват прежде всего ты сам, что не слушался меня. Не я ли говорил, что человеческий мир не так прост, как тебе кажется, и поэтому лучше всего жить незаметно, не вылезать вперед, не тщиться схватить самый жирный кусок, не искать славы, а успокоиться на мирной дружбе с каким-нибудь приятелем, играть с ним в шашки, коли сердце жаждет битвы. И все, что можно позволить для души — это спокойно созерцать да, елико возможно, кое-что понимать, но никогда, ни за что, ни в коем случае не раскрывать никому того, что удалось понять. Не говорил ли я этого тебе? — говорил, а послушался ли ты? — не послушался, и нечего теперь корить меня, искать вокруг, чем бы запустить мне в голову, слушай лучше, что я тебе сейчас скажу, внимательно слушай.
Есть путь спасения для тебя, и если ты не хочешь сдохнуть здесь, в больнице, запомни мои слова. Ты не смог приспособиться к человеческой жизни, как я, и не оказалось у тебя ни мудрости, ни моей беличьей осторожности, поэтому подошел ты вплотную к краю бездны, осталось только свалиться туда. Но есть обратный ход, — в горе, отчаянии и ужасе своем человек не раз пользовался им на моих глазах и ускользал от неминуемой гибели. Это решимость Каина, которому дольше жить, чем Авелю; но не обязательно убивать своего брата, достаточно просто убить человека, и не обязательно другого — а хотя бы человека в самом себе, отречься, отказаться, уничтожить все то, что потихоньку преображало тебя из неразумного животного в духовное существо. Отречься, отказаться, забыть человеческий стыд, не позволяющий тебе совершить тот или иной поступок, и поступать только так, как велит жаркая, потная от страха, ничтожная и необозримая, как ночь, первооснова твоей животной сущности. Отречься, отказаться, позволить себе хоть единственный раз подчиниться этому велению — и рухнет та длинная лестница, по которой человек в тебе карабкался к небу, и вместе с нею рухнешь и ты, но, может статься, не погибнешь при этом, а наоборот — избавишься от ангела смерти, который уже стоял над тобою и ждал, занеся меч. И обретешь ты долгие-долгие годы каинова существования, стараясь уйти как можно дальше от роковой предрешенности и двигаясь в обратном направлении к тому, что шумит, грохочет вдалеке как стройка человеческая, как веселый и деятельный гул возведения стен Будущего, в котором места тебе не достанется. Ибо ты пойдешь в противоположную сторону, к одинокому подыханию зверя и, пройдя смертный порог, попадешь в свой звериный рай, где все будут бесконечно насыщать свои желудки, оттяпывая куски друг от друга, где каждая жующая челюсть будет работать на полную мощность, и блаженство всеобщего насыщения выразит дружная, одновременная Великая Отрыжка теплым сырым мясом.
Дельфин, не подумай, что я недооцениваю прелести и такого рая, иначе я не стал бы в свое время направлять тебя в эту сторону, хотя сам я стремлюсь вовсе в другую, и я подсказал обратный ход не из темной подлости или презрения к тебе, нет. Я просто никогда не мог понять того, почему старость столь несчастна и уродлива, почему дозволено четвертовать младенца на глазах у его матери, отсекать ножом тонкие ручки его и ножки, и зачем нужно еще и стремиться куда-то ввысь, к величайшим вершинам духа, когда мы знаем обо всех этих делах, и я не видел причины, чтобы не подсказать тебе единственного пути спасения твоей жизни, коли он имелся. Ты должен был отказаться от всех приобретенных навыков человеческих и пройти обратное превращение в животное, в этом не видел я ничего особенного, ибо, стоя между зверем и человеком, я должен был молча взирать на ужасный облик и Сциллы и Харибды, не смея даже пикнуть и показать вида, что постиг этот ужас. То есть я не знал и никакого преимущественного блага, которое будет у тебя, если ты из человека вновь станешь дельфином. Но я видел, что это спасет тебе жизнь.
