— Еще один вопрос, тетя. Почему за ваши картины платят так дорого?
— Потому что они того стоят, нахал. И уходи побыстрее, пока я тебе кости не переломала.
— Ухожу, ухожу! Только я должен сказать вам, дорогая тетя, что я ухожу насовсем. Я не хочу больше жить у вас. Мне не нравятся ваши картины, уж извините меня, и за них я не стал бы платить так дорого. Мне мои собственные этюды нравятся гораздо больше, а еще больше нравятся картинки Мити Акутина. И за любой его маленький этюд я дал бы больше, чем за самую огромную вашу картину. Сейчас вы меня убьете, но погодите, дайте пожить еще минуту и выслушайте меня. Я не хочу быть богатым, а хочу быть бедным. И я думаю что-то мне шепчет, подсказывает, — что вы не та Маро, сестра моего отца, про которую рассказывали, что сорок лет назад она уехала из дома в одном ситцевом платье и с черным ридикюлем в руке. Нет, вы не та Маро Д., вы другая, подменная. Вы, наверное, убили ту славную, толстую армянскую девушку из Мегри, как вчера попытались убить Митю Акутина. Да, я разгадал вашу хитрость. Покушение на человека можно устроить по-разному. И не обязательно стрелять в него или подсылать бандитов с ножами. Иной человек может умереть с испугу, а другой сам повесится, если довести его до точки. А можно и поселить его рядом с целым кладбищем мертвецов, набитых в полированный шкаф, и уверять беднягу, что это не священные останки мыслящих существ, а учебные пособия. И однажды ночью, когда бесы и оборотни почему-то дают себе волю, явятся к нему двадцать пять золотоволосых духов и скажут, что они тоже были когда-то парнями и девушками и им так хотелось жить и веселиться. После такой встречи, тетя, хоть в петлю лезь, вы об этом знали или нет? Знали, конечно. Только вот загадка для меня: ну зачем, зачем вам надо было покушаться на Митю? А я чем вам мешаю? Для чего вся эта прорва еды, вина, полный холодильник наготове жратвы, после которой ничего не хочется делать, только спать или заниматься глупостями? Вы покушались на мою жизнь с помощью холодильника, тетя! Я ухожу в общежитие, буду лучше разгружать по ночам вагоны, а отцу я напишу, он простой деревенский портняжка, он поймет меня. А вы…
— Ты с ума сошел, подонок! — зарычала тетка и сжала свои смуглые, украшенные кольцами руки в два огромных кулака. — Сейчас я сделаю из тебя шашлык! — Она поперхнулась от ярости и закашляла, как тигрица.
Я воспользовался этим и, юркнув мимо нее, схватил заранее увязанный шпагатом газетный сверток со своими вещами и ринулся вниз по ступенькам. Теткины шаги загрохотали следом, сотрясая лестницу, и перильца зашатались под ее разъяренными руками.
И вот внизу я чуть не сшиб небольшую девушку со смешным лицом, усыпанным веснушками, пестрым, как птичье яйцо. Длинный красный шарф, перекинутый через плечо, свисал ниже полы светленького пальто. Глаза наши встретились, я подмигнул ей и поспешил далее к выходу. И тут сзади словно орган зазвучал, всхлипывая, пришептывая и одновременно рокоча басами, — совершенно неслыханным голосом тетка запела:
— А-а, милашка моя пришла! Жду, жду вас давно, дорогая Ева, проходите сюда, радость моя!
И я, собираясь остолбенеть от удивления, начал тормозить: по всему надо было полагать, что это пришла ожидаемая теткой миллионерша, но этого быть не могло. Худенькая, простенькая, с этими конопушками на переносице и, главное, совсем еще молоденькая! Однако теткин орган выдавал такую музыку, что отпадали всякие сомнения: это могла быть только миллионерша. И тогда, положив на пол, возле двери верного Трычкина, свой сверток, я пошел назад. Тетка стояла, широко расставив волосатые ноги, непривычные для меня тем, что были они без панталон с кружавчиками: подбоченившись, двигая вверх-вниз громадными бровями и широко разевая губастый рот, тетка, казалось, собиралась с аппетитом слопать хрупкую девушку.
— Изви-ни-те за опоздание, — старательно выговаривала Ева с тем очаровательным произношением, с которым изъясняются на русском интеллигентные иностранки.
Она стояла перед Маро Д. и поправляла шарф, изгибая свой тонюсенький стан. Внезапное озарение, знакомое и тебе, белка, вспыхнуло в моей душе. Я ощутил сущность божества в смертной женщине и полюбил ее. Я люблю Еву даже во сне и вновь переживаю первую минуту нашей встречи, которой — о боже! — могло и не быть, сбеги я от тетки на две минуты раньше.
Опасаясь подходить близко, я с приличного расстояния позвал девушку:
— Миссис Ева!
— Георгий! — властно крикнула Маро Д. — Убирайся, не позорь меня, осел ты этакий! — спокойным голосом завершила она по-армянски.
— Миссис, подойдите ко мне, я что-то хочу вам сказать, а то я сам боюсь подходить, — поманил я, весь внимание, готовый отскочить в любую секунду.
— Боитесь? А почему вы боитесь? — улыбнувшись, спросила Ева.
— Я сказал ей, что у нее плохие картины. За что она может покалечить меня, понимаете? Она очень сильная, сто килограммов поднимает.
— Это ваш сын? Какой милый, — светски-любезно обратилась Ева к Маро Д.
— Это мой племянник, — снисходительно отвечала та. — Не обращайте на него внимания, он пьяный.
— О-о! Пьяный? — округлила глаза миллионерша.
— Нет-нет! Не верьте ей, — торопился я. — Она всех обманывает, она хочет и вас обмануть. Да, да, хочет продать вам за бешеные деньги свою мазню. Вы ей не верьте, ни слова больше и пойдемте со мной, я вам покажу настоящих художников.
Удивленно поглядывая то на Маро, то на меня, иностранка совсем растерялась и, хотя по-прежнему хранила на лице любезное выражение, вопросительно произнесла:
— Но это скандал, миссис Д.?
— Ничего, я его сейчас удалю, — отвечала тетка, произнося слово «удалю» как «удавлю», и двинулась ко мне.
Я пулей вылетел из мастерской, подхватив свой пакет. Не слыша за собою топота Маро Д., я остановился. Затем поспешно сорвал с пакета газетную обертку, скрутил в рыхлый жгут и, достав спички, поджег бумагу. С пылающим факелом я вновь ворвался в мастерскую и с криком «Маро! Я подожгу твою хавиру!» забросил газетный жгут на антресоли. Там задымило и секунду спустя вспыхнуло небольшое желтое зарево. Маро всплеснула руками и с проворством бегемота кинулась вверх по лестнице. Я крепко схватил за руку Еву и, не дав ей опомниться, силой потащил ее вон, не обращая внимания на ее громкие протесты. Сзади что-то грохнуло и покатилось вниз, со стуком считая ступени. Я знал, что их, проклятых, было одиннадцать. Сколько раз, напившись доступного теткиного вина, я съезжал вниз, считая их собственным задом. Должно быть, Маро Д. последовала тем же путем и в такой же пунктуальной последовательности.
Я этого не видел, потому что вообще с тех пор не видел Маро Д., я изо всех сил тащил Еву. И уже далеко за воротами я приостановился, удивленный тем, что не слышу никаких возгласов сзади. Обернувшись, я увидел, что Ева смеется, раскрыв широкий рот, — так сказать, умирает со смеху, и глаза ее сверкают от навернувшихся слез беззвучного смеха. И тогда я бросился перед нею на колени, обхватил ее и уткнулся лицом в длинный шарф, свисающий с ее плеча, я вытер этим шарфом свои первые в жизни слезы любовного восторга и пробормотал сквозь всхлипы.
