Но когда я уже погружал свои ягодицы в проточную воду и наслаждался прохладой, мне помешали. Мальчишки, эти несносные мальчишки, не упускавшие случая посмеяться над чужаком, с пронзительными воплями высыпали из кустов, откуда шпионили за мной, и похитили мою одежду, лежавшую на берегу. Потрясенный тем, что моя идиллия нарушена, я стоял в воде, как овца, широко расставив ноги, а они гарцевали на берегу, размахивая моими штанами и призывая меня отнять их.
Если они полагали, что я сделаюсь бессильным от удивления и стыда и они чудесно развлекутся, когда я буду ковылять за ними босиком по колючкам, с окровавленным задом и волосатыми ногами, улыбаясь жалкой улыбкой и забавно их умоляя, то они просчитались. Издав львиный рык, весь покрытый морской пеной, как Афродита, я напал на них. Мои когти выдирали клочья кожи и мяса из спин удиравших. Большой кулак свалил одного из них на землю. Как Иегова, я обрушился ему на спину, и, пока его маленькие товарищи, рассыпавшись по кустам, перегруппировывались, я возил его лицом по камням, рывком поднимал, пинком сбивал с ног (пяткой, опасаясь сломать пальцы на ногах), дергал вверх, снова сбивал с ног и так далее. При этом я сыпал самыми грязными ругательствами на готтентотском, призывая его друзей вернуться и сразиться как мужчины. Вот это я сделал зря. Сначала один, а потом и вся ватага вернулись. Вцепившись мне в спину, таща за руки и за ноги, они повалили меня на землю. Я орал от ярости, щелкал зубами, и когда выпрямился, то во рту у меня было полно волос, а еще — человеческое ухо. Какое-то мгновение я ликовал. Потом мне на плечо обрушился удар — били чем-то деревянным. Рука онемела. Меня снова повалили на землю. Я лежал на спине, как огромный жук, защищая свой уязвимый живот от колен и ступней. Сквозь водоворот тел я разглядел, чем меня ударили. Это была палка, и держал ее взрослый мужчина, только что подошедший. Он кружил вокруг свалки, выжидая, когда можно будет снова нанести мне удар. Были тут и другие защитники. Я проиграл. Не оставалось ничего иного, кроме как попытаться выжить.
Меня подвергали оскорблениям, ставили на ноги и валили на землю, наносили удары, посыпали пылью и песком. Я не сопротивлялся, и их гнев обратился в клиническую злобу. Они были полны решимости довести унижение до финала. Я был полон решимости сберечь себя.
Для противников, не ведающих или презирающих принцип чести, такие цели вполне совместимы. И они, и я еще могли быть удовлетворены.
Обнаженный и грязный, я стоял на коленях в середине круга, подавляя рыдания в память о том, кем я был. Мимо меня пробежали двое детей. В руках у них была веревка, которая, попав мне под мышки и под локти, опрокинула меня на спину. Я свернулся в комок, защищая лицо. Долгое затишье, шепот, смех. На меня обрушились тела, меня пригвоздили к земле, я задыхался. Муравьи, потревоженные в своем гнезде, разъяренные и обезумевшие, набросились на меня, забираясь между ягодицами, атакуя нежный задний проход, мою плачущую розу, яички. Я заорал от боли и стыда: «Отпустите меня домой! Отпустите меня домой, я хочу домой, я хочу домой!» Я делал жалкие попытки напрячь мускулы промежности, чего никогда прежде не пробовал делать, — но тщетно.
Кто-то сидел у меня на голове, я даже не мог пошевелить челюстями. Боль сделалась привычной. Я подумал, что могу задохнуться и умереть, а этим людям все безразлично. Они мучили меня чрезмерно. Конечно же, они мучили меня чрезмерно, конечно же, любой мог это видеть. Но они делали это не со зла. «Им скучно, — говорил я себе. — Это оттого, что их жизнь так удручающе пуста. — И затем: — То, что преступник не осознает, так это свое преступление. Я для них ничто, всего лишь случай». За пределами ярости, за пределами боли, за пределами страха я удалился в себя и в своей матке изо льда суммировал прибыль и потери.
Ухо, которое я откусил, мне не забыли.
— Уходи. Оставь нас. Мы больше не можем давать тебе убежище.
— Это все, чего я хочу. Уйти.
— У тебя нет своих собственных детей? Ты не умеешь играть с детьми? Tы искалечил этого ребенка!
— Это не моя вина.
— Конечно, это твоя вина! сумасшедший, мы больше не можем держать тебя здесь. Tы уже не болен. Tы должен уйти.
— Это все, чего я хочу. Но сначала мне нужно забрать мои вещи.
— Твои вещи?
— Моих волов. Моих лошадей. Мои ружья. Моих людей. Мой фургон. Вещи, которые были в нем. Вы должны показать, где мой фургон.
Я обратился к своим людям — Клаверу, Плате, Адонису, братьям Томбур:
— Мы сейчас уезжаем. Мы снова сами по себе. Мы должны отыскать наш путь обратно в цивилизацию. Это будет нелегкое путешествие. У нас ничего нет — ни фургона, ни волов, ни лошадей, ни ружей, ничего, кроме того, что мы можем унести на собственной спине. У нас всё украли. Вот видите, среди каких людей мы жили. Вы были слишком наивны, когда доверились им. Соберите свои вещи. Соберите сколько сможете еды, особенно нашей еды, из фургона, если что-нибудь осталось. Возьмите мехи для воды. Но не берите ничего слишком тяжелого. Нам нужно пройти сотни миль, а я болен, мне трудно ходить, я не могу ничего нести. Нам придется жить тем, что может дать велд, — как бушменам.
Адонис грязно выругался. Я шагнул к нему и дал пощечину. Еще пьяный, он не смог уклониться. Подавшись вперед, он схватил меня за плечи. Я пытался вырваться, но он не отпускал меня, прижав лицо к моей груди. Несомненно, он пустил слюни. За его согнутой спиной маячил Плате — Плате, недавно обретший смелость заговорить. Плате повторил непристойность. Я счел за лучшее взглянуть ему в лицо, выпрямившись и игнорируя Адониса.
— Господин может уходить, — сказал Плате, — господин и ручной готнот господина. Мы говорим: до свидания, господин, до свидания, желаем удачи. Только осторожнее, господин, остерегайтесь ударить еще кого-нибудь — мало ли кто это будет. — Указательным пальцем он потрепал меня по подбородку. — Осторожнее, господин, понятно?
В следующий раз, готнот, в следующий раз.
Итак, я ушел вместе с Клавером.
— Tы слышал, что я сказал. Ступай собирать вещи. Я не буду ждать.
Его долго не было. Добрый верный старик Клавер — хороший слуга, но не очень-то расторопный. Он с трудом вырывал у них пищу. Я прислушивался к птицам, цикадам, к плачу младенца, у которого были колики. Люди за мной наблюдали — им было некуда девать время. Не обращая на них внимания, я стоял в непринужденной позе, заложив руки за спину.
Я был спокоен и воодушевлен. Я уходил отсюда. Я не потерпел неудачу, я не умер — следовательно, я выиграл.
Вернулся Клавер со скатанными одеялами и провизией: маленьким мешком с печеньем и сушеным мясом. Вместо мехов для воды он принес две связанные бутылки из горлянки — смешные, похожие на женские груди, они били при ходьбе по ногам.
— Вернись и принеси мехи для воды, — приказал я, — мы не можем пользоваться этими штуковинами.
— Они не дадут мехи, господин.
— А как насчет наших собственных мехов?
— Они не отдадут их обратно, господин.
