Я счел эту угрозу, произнесенную тоном учителя в классе, уместной, когда, надеясь прочесть у них во взгляде пламенный отклик, к третьему абзацу своего выступления обнаружил только скуку и отсутствие внимания. Ирония и морализаторство, свойственные ораторскому искусству, но трудно переводимые на язык намаква, были совершенно чужды разуму готтентотов. Они не ответили на мою речь действием — она вообще осталась без ответа. Человек верхом на воле за неимением трубки и огнива жевал табак. Повисла тишина. Я обескуражен. Готтентоты все еще смотрели на меня — прищурившись, с любопытством и довольно дружелюбно. Возможно, на своем коне, с солнцем за правым плечом, я выглядел как бог, такой бог, какого у них еще не было. Готтентоты-примитивный народ.
— В какой стороне ваша деревня?
Они радостно оживились:
— Там, там! — Они указали на медленно удалявшийся фургон.
Итак, у меня будет одной заботой меньше.
— Далеко?
— Недалеко, недалеко!
— Тогда я буду счастлив отправиться вместе с вами в дружбе и согласии! Давайте забудем то, что случилось! Гоните волов! — И вместе со смеющимися дикарями, шагавшими рядом и цеплявшимися за мои стремена, я направился вслед за фургоном, полный опасной эйфории человека, который принял решение.
Лагерь готтентотов был разбит на берегу одного из ручьев, питающих реку Леувен. Он состоял примерно из сорока хижин, расположенных по кругу, плюс еще пять, которые стояли обособленно, за ручьем. Эти хижины предназначены для женщин, у которых менструация: в этот период им не разрешено общаться с мужьями и заниматься скотом. Все хижины построены одинаково: маты из древесной коры и шкуры животных, натянутые на полушарие из сплетенных веток, воткнутых в землю и связанных вместе наверху. На самой вершине — отверстие, позволяющее готтентоту, лежащему в хижине ночью, созерцать небо. Однако это не привело готтентотов ни к особым отношениям с небесными богами, ни к астрологии. Это всего лишь отверстие, через которое выходит дым.
Одна группа готтентотов поспешила вперед, обогнав фургон, чтобы принести в лагерь новость о нашем прибытии. Когда мы там появились, навстречу высыпала взволнованная ватага мальчишек и множество собак. В лагере женщины с младенцами и хорошенькие десятилетние девочки, прятавшиеся за ними, глазели на нас, позабыв о стряпне. Дым тонкими струйками поднимался в небо.
Опасаясь, что, если я не приму мер предосторожности, фургон обчистят вороватые юнцы, я остановился, не доезжая до лагеря, и приказал моим людям хорошенько спрятать наши припасы под брезент. Оставив их выполнять эту работу, а также приказав охранять фургон и скот и стоять насмерть, но не провоцировать инцидентов, я поскакал в деревню, а остатки моей свиты, состоявшей из дикарей, следовали за мной по пятам.
Я забыл про ужасы, которые жизнь общины готтентотов являет душе цивилизованного человека. Тощая собака, которая бьет хвостом по земле; она привязана к скале таким коротким обрывком ремня, что не может достать до него зубами. Запахи у столба, где забивают скот. Мухи, сосущие слизь на губах у детей. Обгоревшие ветки в пыли. Панцирь черепахи, побелевший оттого, что ее пекли на костре. Поверхность жизни повсюду растрескалась от голода. Как они могли выносить насекомых, среди которых жили?
Я выехал на поляну в центре лагеря и остановился. Кольцо готтентотов сомкнулось вокруг меня. Сопровождавшие меня уже оживленно сновали в толпе, болтая и смеясь. Кое-кто из мрачных женщин перекидывался с ними словами. Я прикинул — тут было человек двести. Мальчишки пробрались вперед и сидели на корточках, внимательно меня разглядывая. Меня называли Длинный Нос. Терпеливо, подобный конной статуе, я ждал, пока меня примет вождь племени.
Готтентоты не понимают церемониала и выказывают лишь поверхностное почтение к власти. Их вождь не мог меня принять. Он был старый, больной, возможно умирающий. И тем не менее я хотел его увидеть. Я настаивал. Я спешился и вынул из подсумка свои подношения. Пожав плечами и улыбнувшись друг другу, они проводили меня всей шепчущейся ордой к открытой двери хижины. Согнувшись, я шагнул внутрь. Они ввалились вслед за мной — сколько поместилось. Внутри было полно мух и пахло мочой. На ворохе шкур лежал человек. Больше я ничего не мог различить в сумраке. У изголовья сидела девушка, отгоняя мух веткой. Маленький человечек толкнул меня под локоть и сунул мне в свободную руку чашку. Я взглянул на него. Он улыбнулся и кивнул. Я отхлебнул. Это было кислое молоко, сдобренное чем-то — кажется, медом.
— Он болен, — прошептал человек, стоявший рядом со мной.
— Что с ним такое?
— Он болен.
Я вернул чашку и склонился над постелью. Я уже привью к темноте и видел лучше. Больной спал. У него были седые волосы и борода.
— Где у него болит? — спросил я.
— Нога. — Человек рядом со мной похлопал по своей собственной ноге.
Фигура на постели была укрыта от груди до лодыжек.
— Вы даете ему лекарство? — Я посмотрел на девушку.
Она отвела глаза. Она была слишком молода, чтобы разговаривать с мужчинами. Я взглянул на людей, стоявших вокруг меня.
— Да, да, много лекарств.
— Он будет жить?
— Да, он будет жить. — Улыбки.
Я не мог добиться от них правды. Он умирал — похоже, рак готтентотов. Они промывали ему болячки мочой и, возможно, делали вливания. В ногах его кровати я положил моток проволоки, табак, трутницу и нож, которые принес с собой. Потом повернулся и зашагал к своей лошади. Этих людей можно было игнорировать.
Человек, который прежде ехал верхом на воле, положил мне руку на плечо:
— Вы должны остаться и поесть с нами, все вы. Вы проделали долгий путь, ваши волы устали. Останьтесь на несколько дней. Потом я пошлю с вами проводника. В этой стране есть плохие люди. Вы не будете в безопасности, если поедете одни. Оставайтесь с нами. Мы будем вас угощать.
Кто он такой? Вокруг меня столпились люди. Я узнал лица людей из того отряда, который встретил мой фургон. Один что-то шептал на ухо всаднику на воле. Тот оттолкнул говорившего локтем. Я спокойно заговорил:
— Благодарю вас за гостеприимство. Я был бы счастлив остаться. Но мои люди ждут меня. Я должен отдать им распоряжения. Мы обязательно вернемся.
Вид у них был недовольный, но никто не помешал мне вскочить на лошадь. Легким галопом я поскакал к фургону. За мной увязалась ватага детишек.
Дела там шли неважно. Кольцо дикарей собралось у хвоста фургона, где Клавер вроде бы с кем-то дрался. Остальные четверо моих людей беспомощно стояли сбоку.
— Что тут происходит? — спросил я и посмотрел на Плате. Тот с несчастным видом пожал плечами. — Я оставляю вас на полчаса, а когда возвращаюсь, тут полный беспорядок!
— Они воруют, господин.
— Так сделайте же что-нибудь! — заорал я.
У меня крутой нрав. Все, в том числе намаква, повернулись ко мне. Я поднял хлыст над головой и нанес удар по толпе. Все кинулись врассыпную, бросив Клавера и чужого мальчишку, которые сражались из-за какого-то маленького мешка. Перегнувшись, я хлестал их до тех пор, пока мальчишка не бросился наутек. Клавер лежал на спине, вцепившись в мешок. Хорошая сторожевая собака! Ему, должно быть, около пятидесяти.
