Он спит, засунув палец в рот, — это знак неуверенности в себе.
Я должен быть здесь счастлив. Я порвал узы. Никто не дышит мне в затылок. Я располагаю своим временем. И все же я несвободен. Вместо того чтобы — как я надеялся — проходить круг за кругом в бессловесном бытии, под воздействием птичьего пения, отеческой любви и прогулок по лесу, пока не достигну экстаза чистого созерцания, я просто сижу в мотеле «Локо», погрузившись в задумчивость и ожидая, чтобы что-нибудь случилось. Чей это древний голос в нас, который радостно ржет после действия? Мой истинный идеал (я действительно в это верю) — бесконечные рассуждения личности, «я», читающее «я» другому «я» во всей бесконечности. Не заблокированный ли императив действия вызвал войну, и не отравили ли меня мои рассуждения о войне? Освободился бы я, если бы был мальчишкой-солдатом и шагал по Вьетнаму моих фантазий ученого? Я призываю смерть на смерть на людей действия. С февраля 1965 года война живет своей жизнью за мой счет. Я знаю, и я знаю, и я знаю, что именно съело мою мужественность изнутри, сожрало пишу, которая должна была меня питать. Это нечто, ребенок — не мой, — когда-то младенец, желтый и крошечный, угнездившийся в мертвом центре моего тела, сосущий мою кровь, растущий на моих отходах, а теперь, в 1973 году, ужасный монголоидный мальчик, который расправляет свои члены в моих полых костях, грызет мою печень своими улыбающимися зубами, выпускает свою ядовитую грязь в мою систему и не уходит. Я хочу, чтобы это кончилось! Я хочу освободиться!
Один, два автомобиля останавливаются. Со щелчком открываются по крайней мере четыре дверцы. Ко мне прибыли визитеры. Сначала они попытаются говорить. Когда это не выйдет, будут меня атаковать. Я готов — точнее, стою за занавеской, весь покрытый потом. Я не привык к насилию.
Они идут через двор, неслышно ступая (я не могу сосчитать, сколько ног ступает неслышно) и перешептываясь. Они вырабатывают свой план.
Я остроумно их предупреждаю. Они не успевают постучаться, как я открываю дверь и предъявляю свое лицо, бдительное и честное. Как я и ожидал, это мужчины в форме, среди них женщина в белом плаще — должно быть, Мэрилин. Меня охватывает ощущение дежавю, и я благодарно окунаюсь в него.
У Мэрилин что-то не так с лицом. Правда, лунный свет обманчив, но, кажется, левая сторона распухла. Опухоль двигается. Она говорит. Но ее слова никогда меня по-настоящему не интересовали. Я жду. Мне бы хотелось извиниться, перебив ее. Но тогда бы я потерял свое преимущество. Я продолжаю ждать. Высокая блондинка с длинными загорелыми ногами и надменностью и загадочностью манекенщицы, демонстрирующей купальники, на которой я женился, — она стоит среди этих тяжеловесных мужчин. Говоря что-то, она сердито кивает головой. Я надеюсь, ее оценили. В общем-то я горжусь своей женой. Отстраненно.
Но что она говорит! Теперь я слышу ее речь, сварливую и монотонную, словно она участвует в мерзкой ссоре. Я не хочу ссориться при незнакомцах. Я знаю характер Мэрилин. Когда она вот так разойдется, ее не унять.
— Пожалуйста, уходи, Мэрилин, — говорю я. В моем голосе звучит металл. Судя по всему, я не расположен сегодня к мягкому тону. — Пожалуйста, просто уйди. — На какую-то минуту мой голос, терпеливый и усталый, перекрывает ее голос. — Давай всё обсудим, когда отдохнем. Сегодня у меня нет настроения беседовать.
Я проданный отец на своем посту, сторожевая собака, охраняющая спящего малыша. Меня пронзает чувство одиночества. Надеюсь, эти мужчины настроены против нее. Конечно же, они знают о женах, о семейных ссорах. Двое стоят по обе стороны от нее, третий — сзади.
Теперь она четко произносит слова, громко и сердито. Она мешает спать людям в соседних комнатах. Низкие побуждения — мне до слез хочется избавиться от низких побуждений.
— Уходи, — плачу я, — уходи и оставь меня в покое. Я тебя сюда не звал. Я больше не могу выносить твой образ жизни.
Она продолжает говорить, в том числе два слова: «Впусти меня».
— С Мартином все прекрасно, — говорю я ей, — и я не собираюсь его будить ночью без всякой цели. А теперь, пожалуйста, уходи.
Я закрываю дверь (я ждал, чтобы это сделать). Попадаю ей по запястью, но несильно, и наблюдаю, как белый кулак выползает из комнаты.
Теперь в дверь сильно стучат.
— Юджин Дон?
Снова мое имя. Момент наступил, я должен быть храбрым.
— Да, — издаю я какое-то карканье. (Что я имею в виду? «Да»? «Да?»?)
— Это офицеры полиции, пожалуйста, откройте дверь.
Как легко они произносят эти сильные слова! Это, несомненно, инцидент, если еще не иск.
— Нет, — отвечаю я, однако у меня нет уверенности, что меня кто-то слышит.
— Пожалуйста, откройте дверь, — доносятся новые слова, тон мягкий, уверенный, даже доброжелательный. Господи, благослови полицию!
Я говорю, прижав рот к дверной скважине:
— Почему вы хотите, чтобы я открыл дверь? — Этот разговор может продолжаться бесконечно. — Откуда я знаю, кто вы такие? — Глупый вопрос. Хотелось бы мне взять эти слова обратно.
— Вы муж этой леди? Миссис Мэрилин Дон?
— Да.
— У вас там, в комнате, ребенок?
— Да, это мой ребенок. — Пока еще диалог.
— Мы из полиции. У нас есть ордер. От вас требуется, чтобы вы немедленно допустили вашу жену к ребенку.
— Нет.
Хотелось бы мне, чтобы я был способен высказаться более красноречиво, чем ответить односложным «нет», но я не совсем владею собой. Я был бы так рад угодить этому тяжеловесному мужчине, открыть ему дверь и показать, что всё в порядке, что я образцовая нянька. что ребенок, о котором идет речь, пухлый и счастливый, спит сладким сном (однако Мартин начинает хныкать, шум его разбудил). Я бы с удовольствием сделал все, о чем этот мужчина просит, если бы только ушла Мэрилин. Но она стоит, поджидая, когда ее мстители меня унизят. Я багровею (у меня есть свойство наливаться кровью).
— Нет, — отвечаю я, — не в такой поздний час, нет, я не открою дверь. А теперь уходите и возвращайтесь утром. Я хочу спать.
Дверь заперта. Мужчины намереваются проникнуть в комнату через окно (я вижу их тени на занавесках) и шепчутся друг с другом. Не отводя взгляда от окна, я вынимаю Мартина из постели и прижимаю его голову к своему плечу. «Ну, ну, — успокаиваю я его, — там просто люди во дворе, они через минуту уйдут, и мы оба снова сможем уснуть». Он рыдает, но это просто вошло у него в привычку, он почти не проснулся. Его ноги свисают чуть ли не до моих колен. Он будет высоким, когда вырастет.
Вот я стою в центре темной комнаты, а за окном шепчется полиция. Из какого это фильма? Я изумлен и восхищен своей смелостью. Быть может, я еще стану настоящим мужчиной.
В замок вставляют ключ. У них есть ключ — взяли у портье.
Дверь открывается, и комнату заливает лунный свет. На пороге внезапно возникает фигура моей жены, вокруг нее какие-то люди, в том числе мужчины в шляпах. Все вваливаются в мою спальню. Включают свет, он слишком яркий для людей, привыкших к темноте. Бедный маленький Мартин извивается у меня в руках, как рыба. Я негромко протестую. Но все движение замирает при ярком свете, и мне не нужно больше думать так быстро. Я тяжело дышу и обливаюсь потом, и, вне всякого сомнения, я в отчаянии, — должно быть, именно это имеют в виду, когда говорят, что человек в отчаянии.
