— Да, да, отвезите меня в больницу! — крикнул он. — Кровь никак не останавливается!
К нему протолкался его товарищ, другой бывший охранник, в руках у него было полотенце, он стал завязывать рану. Кто-то толкнул К. локтем в бок, это был парень из другого барака.
— Тебе-то что? Пусть сами разбираются, — сказал он. Толпа начала расходиться, остались только дети да К., они стояли и смотрели, как в колеблющемся свете костра молодой охранник пытается перевязать ногу товарищу.
К. так никогда и не узнал, кто пырнул ножом бывшего охранника, не узнал, удалось его спасти или нет, потому что это была его последняя ночь в лагере. Все легли спать, а он потихоньку связал свои вещи в верное пальто, выскользнул из барака и, притаившись за цистерной, стал ждать, и вот наконец костер догорел дотла, стихли все звуки, только шумел гуляющий по вельду ветер. От долгого сидения тело у него затекло, он весь дрожал, но все равно он решил подождать еще час-полтора. Потом снял башмаки, связал шнурками и повесил себе на шею, неслышно подошел к забору позади уборных, перебросил узел и полез наверх. Когда он заносил ногу на ту сторону, брюки зацепились за колючую проволоку, и он замер на миг — идеальная мишень на фоне синего с серебром неба; но наконец освободился и, спустившись вниз, неслышно зашагал по земле, которая — вот странно — ничем не отличалась от земли по ту сторону забора.
Он шел всю ночь, не чувствуя усталости, и порой его охватывала дрожь счастья от того, что он свободен. Когда начало светать, он свернул с дороги в вельд. Людей он не встречал, но иногда из зарослей выскакивала, пугая его, антилопа и мчалась к отрогам холмов. Белый сухой ковыль волновался под ветром, небо было синее, тело его переполняли силы. Сделав большой круг, он обошел одну ферму, потом другую. Вокруг было так пустынно, что невольно верилось — до него ничья нога не ходила по этой земле, не наступала на этот вот камешек. Но каждые полторы-две мили ему встречался забор, напоминая, что он беглец и идет по земле, которая кому-то принадлежит. Пролезая сквозь ряды проволоки, он с профессиональным удовольствием отмечал, как туго она натянута, — тронешь, и сразу гудит. Но он не мог себе представить, что сам он всю жизнь вгоняет в землю столбы, ставит заборы, делит землю на клочки. Этим должен заниматься кто-то тяжелый, оставляющий после себя следы, а он — он песчинка на поверхности земли, погруженной в такой глубокий сон, что ей не почувствовать, как по ней бегут ножки муравья, как ее трогает хоботок бабочки, как ее заметает пыль.
Он стал подниматься на последний пригорок, и сердце его гулко заколотилось. Сверху он увидел дом в долине, сначала появилась крыша и полуразрушенный щипец, потом беленые стены — все было как раньше. Теперь уж можно не сомневаться, подумал он, теперь уж нет сомнений, что я пережил последнего из рода Висаги; теперь я точно знаю, что, пока я жил в горах, питаясь воздухом, и потом, когда меня в лагере пожирало время, дни для этого паренька тянулись так же медленно, как для меня, сыт ли он был или голодал, спал ли в своем убежище или бодрствовал.
Задняя дверь была не заперта. К. распахнул верхнюю створку, и чуть ли не на голову ему прыгнул кот — огромный черно-рыжий котище, и сразу же сиганул за угол дома. К. раньше никогда не видел на ферме котов.
В доме была духота, пахло пылью, протухшим салом и невыделанными кожами. Он двинулся к кухне, и запах усилился. Возле двери он в нерешительности остановился. Подумал: еще не поздно замести следы и незаметно исчезнуть. Зачем бы я ни вернулся, я не хочу жить так, как жил здесь род Висаги, не хочу спать там, где они спали, сидеть на их веранде перед домом и смотреть на их землю. Если люди бросили этот дом и в нем поселились духи всех Висаги, которые когда-либо жили на земле. — пусть, мне все равно. Не затем я сюда пришел, чтобы жить в этом доме.
Кухня, в которую пробивался сквозь щель в крыше солнечный луч, была пуста; запах шел из кладовой, и, привыкнув к темноте, К. различил там висящую на крюке тушу барана или козы. От туши остались лишь кости да высохшая серая кожа, но все равно зеленые мухи с жужжаньем роились вокруг нее.
Он вышел из кухни и пошел по дому, ища в полумраке следы, которые мог оставить последний из рода Висаги, или хотя бы угадать, где он прячется. Но нигде ничего. Полы покрывал свежий слой пыли. На чердачной двери висел замок. Вся мебель осталась на местах, никаких признаков того, что здесь кто-то жил, не было. Он стоял посреди столовой и, затаив дыхание, слушал — не раздастся ли сверху или снизу легчайший шорох, но если внук Висаги вообще был жив и прятался здесь, значит, его сердце билось в такт с сердцем К.
Он вышел на солнечный свет и зашагал к водоему и к тому полю, на котором когда-то похоронил прах матери. Он узнавал каждый камень на пути, каждый куст. Здесь, возле водоема, он почувствовал то, чего никогда не чувствовал в доме, — что он дома. Он лег, подложив под голову свернутое пальто, и стал смотреть на плывущее над ним небо. Я хочу жить здесь, думал он, хочу жить здесь всегда, на этой земле, где жили моя мать и моя бабушка. Больше мне ничего не надо. Но в такое время, как наше, человек, если он вообще хочет жить, должен жить как зверь. Он не может жить в доме с освещенными окнами. Он должен жить в норе и днем прятаться. Человек должен жить, не оставляя никаких следов своего существования. Вот до чего нас довели.
Воды в водоеме не было, трава, которая когда-то зеленела вокруг него, пожухла, высохла, стала ломкой. Словно он никогда и не сажал здесь тыквы и маис. Вскопанный им когда-то клочок земли буйно зарос сорняками.
Он освободил колесо насоса. Оно со скрипом дернулось, качнулось и начало вращаться. Поршень опустился, поднялся. Потекла вода, сначала ржаво-бурая, потом светлее, чище. Все было как раньше. Он подставил руку под струю и почувствовал, с какой силой она бьет в ладонь, тогда он спустился в водоем и встал под воду, подставил ей лицо, точно цветок, и пил, и впитывал ее всем телом, и не мог насытиться.
Он лег спать на траве, и ему приснился сон, от которого он проснулся: в темноте под полом, придавленный тяжестью массивного шкафа, окутанный паутиной, лежит, скорчившись, внук Висаги, он что-то кричит, о чем-то просит, умоляет, требует, но К. не может разобрать его слов, не может расслышать, понять. Он сел, чувствуя, что все тело затекло, что он до предела измучен. «Зачем он крадет у меня первый мой день здесь! — простонал он про себя. — Не хочу быть ему нянькой, не за тем я сюда пришел! Жил же он один все эти месяцы, пусть и дальше заботится о себе сам!» Он завернулся в черное пальто и, стиснув зубы, стал ждать рассвета. Скорее бы начать копать землю и сажать семена, сколько он об этом мечтал, вот только надо сначала устроить себе жилище.
Утром он принялся шаг за шагом исследовать вельд, обошел все идущие от холмов овражки и вырытые дождем канавы, осмотрел все трещины в скалах. Ярдах в трехстах от водоема он нашел в склоне холма два обращенных друг к другу свеса, округлых, точно женская грудь. Под ними было углубление около ярда высотой и ярда три-четыре в глубину. И стены, и дно углубления были из темно-синего мелкого гравия, стены можно было расширить. Именно то, что нужно, решил К. Он взял в сарае возле дома свои инструменты — лопату и кирку. Снял с курятника лист рифленого железа. С трудом освободил от спутанной проволоки три столба разрушенного забора, который окружал одичавший сад. Отнес все к водоему и принялся за дело.
