Еще он работал грузчиком в доках. Как-то, при разгрузке, они почуяли дурной запах, а когда открыли контейнер, то обнаружили труп спрятавшегося там «зайца», который умер от голода.
– Откуда он был? – спросила я.
– Из Китая. Далекий путь. Также он работал на псарне.
– Это там вы привязались к собакам?
– Меня собаки всегда любили.
– В детстве у вас была собака?
– Ммм… – сказал он, не имея в виду ничего определенного. С самого начала он решил, что будет сам выбирать, какой вопрос ему слышать, какой нет. Все же постепенно мне удалось из отрывочных сведений сложить историю жизни, столь же незаметной, как и любая другая жизнь на земле. Интересно, что еще ему уготовано после того, как завершится эпизод со старой женщиной из большого дома? Одна рука изуродована, совсем не действует. Больше не может вязать канаты морским узлом. Нет уже былой сноровки; нет и просто добропорядочности. Достиг средних лет, но так и не обзавелся женой. Одинок: stoksielalleen – словно кол в чистом поле; и никого рядом. Кто за ним будет присматривать?
– Что вы станете делать, когда меня не будет?
– Буду жить дальше.
– Я в этом не сомневаюсь. Но кто еще будет в вашей жизни? Он улыбнулся настороженной улыбкой:
– А мне еще кто-то нужен?
Не ответ, а простодушный вопрос. Он просто не знает, этот недочеловек. И спрашивает меня.
– Да, по-моему, вам нужна жена, если это не кажется вам чересчур эксцентричным. Пусть даже та женщина, что вы сюда приводили, если в вашем сердце найдется для нее чувство.
Он покачал головой.
– Не имеет значения. Я имею в виду не брак, а совсем другое. Я могу обещать, что вы будете у меня под присмотром, только у меня нет ни малейшего представления о своих возможностях после смерти. Может быть, там не дозволено присматривать за кем бы то ни было. В подобных местах есть определенные правила, и их не всегда удается обойти. Или даже там вообще ничего нельзя делать тайно, в том числе присматривать за кем-то, и в сердце не останется места ни для чего личного. Все будет стерто. Все. Страшная мысль. Ее достаточно, чтобы заставить человека взбунтоваться, сказать: если это то, что меня ожидает, то я отказываюсь; вот мой билет, возьмите его обратно. Но я сильно подозреваю, что возвращать билеты тоже не дозволено будет ни под каким видом. Вот почему я не хочу оставлять вас в одиночестве. Не исключено, что мне придется уйти окончательно.
Он сидел сгорбившись на кровати ко мне спиной и гладил пса по голове, зажав его морду между коленями.
– Вы меня поняли?
– Ммм… – Мычание, могущее означать «да», но на самом деле ничего не означающее.
– Нет, не поняли. Ничего вы не поняли. Меня ужасает не ваше будущее одиночество, а мое.
Каждый день он отправляется за покупками. По вечерам готовит еду и не отходит от меня, пока я не поем. Я ничего не хочу есть, но сказать ему это у меня не хватает духу.
– Мне трудно есть, когда вы на меня смотрите, – говорю я как можно мягче, а потом прячу еду и скармливаю ее собаке.
Его излюбленный деликатес – поджаренная с белым хлебом яичница, на которую кладутся кусочки тунца, и все это поливается кетчупом. Жаль, я не догадалась своевременно обучить его кулинарии.
Хотя в его распоряжении весь дом, живет он фактически в моей комнате. Оберточную бумагу, пустые упаковки он бросает прямо на пол, и они, как призраки, танцуют на сквозняке. «Уберите этот мусор», – умоляю я. «Уберу обязательно», – обещает он и иногда действительно убирает, но тут же оставляет еще больше.
Мы спим с ним на одной кровати, подобно сложенной вдвое странице, подобно Двум сложенным крыльям: старые приятели, однокоечники, сопряженные, сочлененные. Lectus genialis, lectus adversus
[30]
. Ногти у него на ногах, когда он снимает ботинки, желтые, почти коричневые, ороговевшие. Он никогда не опускает ноги в воду из страха, что туда упадет: упадет в глубину, где нечем дышать. Высохшее существо, живущее в воздухе, подобно тем шекспировским феям-саранче, у которых кнутовище из косточки сверчка, а хлыст из паутины. Целые орды их ветер уносит в открытое море, где они, уставая, начинают садиться друг на друга, а сверху опять друг на друга, в бесчисленных количествах, грозя затопить Атлантику. Их всех поглощает океан, всех до единой. Прозрачные крылья на дне моря колышутся, словно целый лес листьев; миллионы мертвых глаз; и ползающие по ним крабы, которые жуют их, ухватив клешнями.
Во сне он храпит.
Твоя мать пишет тебе, лежа бок о бок со своим призрачным мужем. Прости, если это зрелище тебя оскорбляет. Нужно любить то, что оказывается рядом. Нужно, подобно псу, любить кормящую тебя руку.
Миссис В.
Двадцать третье сентября, равноденствие. Непрерывный дождь льет с неба, которое, охватив со всех сторон гору, нависло так низко, что кажется – протяни палку и его достанешь. Утешающий, глушащий звук, как будто огромная рука, рука воды, накрыла дом; стук дождя по черепице, журчание воды в водостоках – уже не шум, а сгустившийся, сделавшийся жидким воздух.
– Это что такое? – спросил Веркюэль.
Он взял небольшую шкатулку из розового дерева с крышкой на шарнирах. Если открыть ее и держать под определенным углом к свету, там появляется портрет молодого человека с длинными волосами в старомодном костюме. Стоит слегка изменить угол, и изображение распадается на серебряные штрихи за зеркальной поверхностью.
– Фотография из прежних времен. Когда еще не было фотографии.
– Кто это?
– Точно не знаю. Должно быть, один из братьев моего дедушки.
– У вас дом как музей.
(Он рылся в комнатах, вскрытых полицейскими.)
– В музее на вещах есть таблички. А здесь все таблички потерялись. Это давно заброшенный музей. Его самого пора сдать в музей.
– Вы бы продали эти старые вещи, если они вам не нужны.
– Продайте, если хотите. И меня вместе с ними.
– Зачем?
– На кости. На волосы. Зубы тоже продайте. Если думаете, что я хоть чего-то стою. Жаль, что у нас нет такой тачки, в которой дети возили Гая Фокса. Вы могли бы отвезти меня на Авеню с приколотой на груди буквой. И там поджечь. Или в какое-нибудь место поскромнее, вроде мусорной кучи, и там от меня избавиться.
Раньше, если он хотел покурить, он выходил на балкон. Теперь он курит на площадке лестницы, и дым тянет обратно в комнату. Я этого терпеть не могу. Однако пора начинать привыкать к тому, чего не можешь терпеть.
Как-то он застал меня, когда я стирала в тазу свое нижнее белье. В согнутом положении я испытывала сильную боль, вид у меня наверняка был ужасный. «Давайте, я это сделаю», – предложил он. Я отказалась. Но все равно мне было не дотянуться до веревки, так что вешать белье пришлось ему: старушечье белье, серое, тоскливое. Иногда, когда боль вгрызается глубже всего, когда я вздрагиваю и белею и на мне выступает холодный пот, он сжимает мне руку. Я извиваюсь, как рыба на крючке, и знаю, что мое лицо уродливо в эти минуты; такое выражение лица бывает у людей, когда они предаются любви: животное, хищное. Он не любит, когда у меня такое лицо, и отводит глаза. А я – я думаю: пусть видит, пусть узнает, что это такое!
