Я поднялась в свою комнату. Отец, как всегда, в Хиросиме. На этой неделе он дома ни разу не появлялся. Все больше и больше убеждаюсь в правоте доктора Мидзутани. В том, что мать вынуждена была оставить меня здесь и уехать, есть чудовищная несправедливость. Судя по всему, отец собирается перебраться в Хиросиму. Так почему же ему не уехать первым? А мать пусть вернется сюда, и мы с ней заживем душа в душу. Разумеется, отец присылал бы нам деньги. Дает же он деньги бабушке, которая ведет хозяйство.
Бабушка, кстати, ошиблась: все уроки я сделала еще в пятницу вечером. Закрыв за собой дверь, я включила свет и стала переодеваться. В углу, где ночуют мои птенчики, послышался шорох. Он длился несколько секунд, потом прекратился, но вскоре возобновился. Казалось, будто какая-то Божья тварь стремится пролезть через бумажную преграду и отчаянно при этом скребется. Заглянула в одну сумку — три воробья спят рядышком на жердочке, уткнув голову под крыло. Меня до сих пор удивляет, как они могут спать на жердочке, не сваливаясь с нее. Один из птенцов мельком взглянул на меня, но снова закрыл глаза. Между тем шуршание не стихает. Трясясь от страха, я взяла другую сумку и поставила ее на стол. Передо мной промелькнули кошмарные видения: дубонос бьется в агонии, пытаясь вырваться из пластиковой сумки, или — что еще страшнее — в сумку залезла крыса и сейчас обгладывает окровавленные кости бедной птички. С бьющимся сердцем я открыла сумку.
Коробка из-под ягод пуста. Где же дубонос? Да вот он — сидит на стенке коробки, вцепившись в картон обеими лапами, и чистит перышки на крыльях. Хорошенько их проглаживает, одно к одному, и крылья смотрятся как на картинке. Закончив с туалетом, он какое-то время сидит спокойно, слегка балансируя на своем насесте. Затем, подняв правую лапку, дубонос чешет когтями голову. Теряет равновесие и сваливается обратно в коробку. Но он не успокаивается — снова пробирается к стенке коробки, яростно царапая когтями дно, выстланное папиросной бумагой. Устроившись на стенке, дубонос картинно оттянул левую лапу и раскрыл, как веер, левое крыло. В такой балетной позе он застыл на несколько мгновений, а потом вернулся в прежнее положение. Крыло сложилось, он посмотрел на меня, отряхнул перья и пискнул.
От удивления я раскрыла рот. Как же благодарна я этой несчастной птичке, которая все же не сдалась и упорно боролась за жизнь! Утром я первым делом понаделаю жердочек и насыплю в контейнер побольше семян и ягод.
Дубонос, кажется, засыпает уже не лежа в коробке, а сидя на ее стенке, будто на ветке дерева.
— Спокойной ночи, — сказала я и потушила свет. Темнота. В двух шагах от меня спят птицы. Мне кажется, что, несмотря на все неурядицы, это самое счастливое мгновение в моей жизни.
Глава 9. Деревянные куклы
Мне снится сон. Я сижу одна в каком-то большом неуютном доме и жду свою родню. Отец, мать, дедушка Курихара и бабушка Шимидзу — все они обещали прийти, но опаздывают. Я уже давно здесь сижу, а в доме холодно. Комната совершенно пуста, лишь в углу стоит большой шкаф. За его стеклянными дверцами выстроились в ряд четыре куклы. Позади них стоит серая керамическая ваза. Я помню, что у госпожи Учида была кукла, которую ее мать сшила из лоскутков старого кимоно и своих волос, обрезанных после смерти мужа. Госпожа Учида хранила эту куклу в стеклянном ящике вместе с двумя маленькими керамическими сосудами. В одном из них была вода, а в другом — горстка риса.
Мать госпожи Учида сказала ей, что еда предназначена духу этой куклы. Кийоши, Такаши и я часто подзадоривали друг друга: кто осмелится на спор посидеть в темноте наедине со зловещей куклой? Не боялась только я, хотя чего, в сущности, было пугаться? В отличие от матери госпожи Учида, мы воспитывались в христианской вере и считали, что духи умерших — сплошная выдумка. Что уж говорить о духе какой-то тряпичной куклы!
Сейчас, во сне, стоя перед шкафом, я вдруг понимаю, что эти четыре фигурки — мои ближайшие родственники, которых я так долго жду: мать, отец, дедушка Курихара и бабушка Шимидзу. Никакого внешнего сходства нет, но тем не менее это они и согласились превратиться в кукол ради спасения моей жизни. В чаше, что стоит у них за спиной, нет ни воды, ни риса — там покоится прах бабушки Курихара.
«Не нужно было этого делать! — кричу я им. — Теперь вы заперты в шкафу, а ведь вы ненавидите друг друга».
Куклы ничего не отвечают. Их лица, вырезанные из дерева, выражают глубокую печаль. Злой дух, с которым они совершили сделку, не сдержит свое слово и скоро найдет меня. Надо бежать. Схватив пальто, лежащее на полу, я распахиваю расшатанную дверь дома и выбегаю на улицу. А там — землетрясение. Под моими ногами — бездонные пропасти. Я осторожно переступаю через них.
Я проснулась в слезах. За окнами — серый рассвет. Какой же день сегодня? Ну да, первое воскресенье мая. Сегодня дедушка устраивает поминки — прошло три года со смерти бабушки Курихара. Мать уже, наверное, встала и возится на темной кухне. Заваривает чай, делает рисовые клецки, варит суп с пельменями. Я представляю себе ее усталое лицо. Пока на плите кипят чайники и кастрюли, мать раскатывает тесто, режет его на кусочки, кладет на них по столовой ложке рубленого мяса, приправленного специями, и лепит пельмени — аккуратно, будто запечатывает почтовый конверт с очень важным письмом.
В последний раз я видела бабушку Курихара почти четыре года назад и даже не могла подумать, что это наша последняя встреча. И дедушка, и бабушка были в полном здравии. Мы с матерью, как обычно, проводили у них август. Все шло своим чередом, вот только я нарушала привычную спокойную атмосферу. Видно, у меня испортился характер. Бабушка стала меня раздражать. Дело в том, что она всю жизнь тряслась над нами, как наседка. Иногда, например, пристанет за обедом ко мне или к матери: «Ты худеешь на глазах. Ешь побольше». Когда мы говорили с ней по телефону и наши голоса из-за плохой связи несколько искажались, она спрашивала: «Ты простудилась? По голосу поняла, что у тебя болит горло». Мы с матерью к этой чрезмерной заботе давно привыкли и только посмеивались над бабушкиными ахами и охами. Но в тот август я не выдержала и стала огрызаться.
Я старалась себя сдерживать, понимая, что бабушка очень меня любит, но иногда срывалась: бросала на нее злобные взгляды или попросту игнорировала ее советы. Однажды вечером, незадолго до нашего отъезда, бабушка сказала, чтобы я надела свитер, потому что в доме холодно. Я отказалась. За вечер она повторила свою просьбу раз десять, но я упорствовала. Действительно было холодно, я вся тряслась, но из чувства противоречия сидела в майке, невозмутимо читая книгу. Наконец бабушка принесла свою стеганую кофту и накинула мне ее на плечи. Я швырнула ее через всю комнату и завопила: «Да не холодно мне. На дворе август, и я ненавижу твою кофту. Оставь меня в покое!» Бабушка изумленно посмотрела на меня и ничего не сказала, но лицо ее исказилось от боли. Я встала и выскочила из комнаты, словно это бабушка меня обидела, а не я ее. Утром, конечно, извинилась. «Не нужно извиняться, это я виновата — замучила тебя своими советами», — тихо сказала бабушка, а в ее глазах затаился страх: никогда не знаешь, чего ожидать от этой взбалмошной девчонки.
