Я должен был забрать платок и уйти восвояси еще там, в коридоре, или, на худой конец, расстаться с ней у ворот школы, за калиткой в конце концов, но уж точно не идти провожать девочку, которая мне совсем не нравилась, — потому что это многое значило, пойти провожать домой, после такого уже было не отвертеться, но она все говорила и говорила, а я все шел и шел за ней, и так мы дошли до трамвайной остановки. Я совершенно не помню, что она говорила в первые пять минут — что-то про Нину Николаевну, контрольную, кого-то, кто что-то списал у кого-то еще, дежурство по классу, невымытую доску, — и наконец замолчала, и тогда я спросил:
— Так ты из-за тряпки, что ли, плакала? — А она сказала:
— Нет. Из-за Америки.
— То есть?
— Теперь же будет война. И нас всех убьют, потому что раз Брежнев умер, они сбросят на нас нейтронную бомбу, и мы все погибнем. Знаешь, что будет? Все будет, как было. Дома будут целые, и деревья, и даже кошки и собаки, а там, где стояли люди, будут просто валяться вещи. Гольфы. Пуговицы от пиджака. А нас всех не будет.
Десять или даже двенадцать лет спустя я пижонствовал, рассказывая своим приятелям — а особенно девушкам — о том, что все мои желания всегда исполняются. Девушки краснели, ситуация работала на меня. Я же любил, покачав головой, жаловаться, что у человека с такой особенностью нереализованных желаний остается крайне мало, и приходится хотеть чего-нибудь метафизического, — я тогда очень любил это слово. В частности, говорил я, мне хотелось бы испытать подлинный, беспримесный ужас. Сейчас я готов признаться, что желание это сбылось — и сбылось дважды, но про первый раз я предпочитал никогда не вспоминать: был день смерти Брежнева, девочка рассказывала мне про нейтронную бомбу, мы стояли возле трамвайной остановки, и от паха к животу, а потом выше, поднималось какое-то холодное белое молоко, в котором поочерёдно растворялись мышцы, кости, сердце. Потому что до войны оставалось несколько дней, в этом не было никаких сомнений. Как-то мама, рассматривая принесенный отцом альбом «Хиросима» с той самой девочкой на обложке, сказала: «Живые позавидуют мертвым».
У девочки, стоявшей рядом со мной, были веснушки и постоянно сползающие колготки, а у меня не было ни вдоха, ни выдоха, ни дрожащих коленей, ни алюминиевых пуговиц на форменном пиджаке, ни единого слова, — ни сил идти одному мимо мокрой обшарпанной голубятни, в которой местный сумасшедший разводил кур и чуть ли не фазанов, и от которой до моего дома было еще как минимум десять минут. И вот я пошел, пошел прямо, прямо к одному из грузных домов на той стороне проспекта, — герб над подъездом, уже потрескавшаяся лепнина, всё то, что шутники потом назовут «стиль вампир», редкие в те годы машины у подъезда, — и одна из них принадлежала Машиному папе. Должность в Академии наук давала право и на четырехкомнатную квартиру, и на черную «Волгу», и на пластиночки Wrigley's, которыми Машка угощала половину класса — не то из тщеславия, не то просто по доброте. И Маша Королева пошла за мной, впервые в жизни провожавшим девушку до подъезда, и у меня ушла минута на то, чтобы найти тему для разговора. Я не мог говорить о бомбе и не мог думать ни о чем, кроме бомбы, и тогда я сказал:
— Давай играть в города.
И она начала первой, сказав:
— Москва.
— Анадырь.
— Ростов.
— Вашингтон.
— Нью-Йорк.
— Канзас.
— Сиэтл.
— Лос-Анджелес.
— Сан-Франциско.
Восточное побережье США, 8.000 м. над уровнем моря
Самолётик на экране рывками, как в плохом мультфильме, отъезжает от Бостона. Зажигают свет, по салону проходит стюардесса, я смотрю чуть назад — там через проход девушка пялится в ноутбук, на нём бежит какая-то игрушка, судя по отсветам на лице; я усаживаюсь обратно. Стюардесса не реагирует на вызов, я жду, жду, потом хватаю её за рукав. — Can I have a glass of water, please? And an empty glass. — An empty glass? — Смотрит на меня с подозрением, но приносит. Осторожно, не вынимая бутылку из рюкзака, опускаю столик, наполняю пустой стакан, и с независимым видом ставлю его рядом с водой. Ну, мадмуазель, что Вы, что Вы. Это из моих личных запасов яблочного сока, я всегда вожу с собой яблочный сок. Мой сын, кстати, очень любит яблочный сок — а Ваш сын? Виски обжигает горло, надо было брать Tullamore Due, он всё-таки мягче, — хотя какая разница.
— I saw everything! — радостно сообщает мне шоколадный мальчик.
— What?
— You have a bottle in your bag!
— Yep. Right. — Я стараюсь улыбнуться. — What is your name?
— Steve.
— Nice to meet you, Steve. I'm Mark.
Он протягивает мне горячую лапку.
— Nice to meet you!
Мама Стива улыбается мне, папа смотрит в иллюминатор, на внешнем стекле уже должна была появиться морозная звёздочка, но мне отсюда не видно. Я снова наклоняюсь к рюкзаку, рукоять чуть поблёскивает, и я думаю об этом блеске, о том, что салон бизнес-класса — это всего пять рядов кресел — или шесть? — я никогда не летаю бизнес-классом, о том, что дверь в кабину должна быть заперта. Отстёгиваю ремень и иду в хвост, план мой зреет у меня в голове, я рассматриваю пассажиров, но мельком, это как фотографии — мгновенные картинки. В детстве у меня была такая игра: я шёл по улице с закрытыми глазами, ненадолго открывая их и тут же закрывая. Картинка на некоторое время впечатывалась во внутреннюю сторону век. Почти все дремлют. Я могу выиграть на этом секунд десять.
Московский Государственный Университет, Воробьевы Горы
Грохотало страшно. Какая-то полуголая первокурсница в бантах дурным голосом орала в микрофон про «Not gonna get us», а дальше, в соответствии с тематикой мероприятия — День Физика, окончание сессии, всё-таки — про сверхсветовую скорость. Слева компания её сверстников, расположившись на травке, пила пиво. Маша смотрела на них во все глаза глаза: вот так в открытую? Пиво? А двадцать один им есть? Нет, Машечка, им нет двадцати одного, нет. А потом они водку пойдут пить, я сам ходил, верь мне. Один из таких Дней Архимеда закончился для меня тем, что я, совершенно не вяжущий лыка, в четыре часа утра пошёл ломать сирень для своей недолгой, но очень сильной тогдашней любви. А потом не нашёл комнату в Главном Здании, где мы сидели — 15.39, что ли? Не нашёл. И пошёл пешком домой. С сиренью. Сейчас бы подарил первой же девушке на улице. Другое дело, что какие девушки на улице в четыре утра? А с третьей стороны, часто ли этим девушкам дарят что-нибудь, хотя бы и сирень? Маша уже, кажется, не очень удивлялась. Ну водку. Ну сирень.
Основная задача состояла в том, чтобы выцепить в толпе своих знакомцев, многие из которых за последние пять лет, надо полагать, несколько изменились. Если я правильно помню свой курс, отдельные его представители могли бы даже покрыться чешуёй или отрастить себе дополнительные чувствилища. Меня несколько мучала совесть, что я притащил её на ностальгическое мероприятие — привет, Том Лерер, привет six parts gin to one part vermouth. Это я услышал откуда-то из-за спины. Обернувшись, я увидел, что под голубой елью сидит Даня и поёт, да, College Alma Mater Song. Мы стали пробиваться к ним — семьи, детям по шесть-семь, у некоторых двое, пожилые выпускники непонятных лет, страшно подумать, с внуками, — на месте выяснилось, что возле Дани уже стоит человек пять или шесть наших — Инка, Макс, Оля с Пашкой, Таня с сыном, с Лёвкой, Шамиль, — отпрыск известного, кстати говоря, Машечка, астрофизика Люняева, ты знаешь его наверняка, мировая знаменитость. Даня ударил по струнам, закончив на бодром Nikolay Ivanovich Lobachevsky is his name!
