— Тут хорошо. Слушай, а мы к центру ведь идём, да?
— Ага, к центру. А что? Там ничего интересного, в общем.
— Как это ничего интересного? У вас тут кладбище, на котором похоронена семья Матушки Гусыни.
— Ничего себе. Это ты откуда знаешь?
Я открыл сумку и показал ей купленный в аэропорту Lonely Planet Boston.
— Ты всё-таки очень систематичный человек, ты это знаешь? А ещё художник.
— Понимаешь, Машечка, проблема как раз в том, что я не художник. И никогда им не буду. Я ремесленник, — правда очень хороший. Это Таня Сазанская художник. А я нет. Это кажется только. Ну, если я очень буду стараться, то в конце жизни мне сделают персональную выставку: «Сорок лет по странам и континентам».
— Тебя это мучает?
— А как ты думаешь?
— Я не знаю. Я совсем ничего про тебя не знаю, — я поняла, когда читала твои письма.
— Мучает. Меня это мучает. Меня, собственно, всё мучает.
— Знаю-знаю. Все хотят твоей смерти.
— Ну, не все.
— Но очень и очень многие.
Она засмеялась и на мгновение приобняла меня.
— Как странно, что ты здесь, ты не представляешь себе.
Я сжал её запястье.
— И мне ужасно странно. Всё это ужасно странно. Как это получилось, а?
— Я не знаю. Не хочу думать. Главное, чтобы всё получалось само. А ещё чтобы потом не жалеть. Не сделать ничего такого, о чём бы потом жалеть.
— Мы и не сделали. И не сделаем, да?
— Да.
Рекламный щит в гавани гарантировал, что если мы купим тур на китов, то киты точно покажутся.
— Как ты думаешь, они их прикармливают? — спросила Маша.
— Почему прикармливают. Я думаю, киты деньгами берут. Ну, плюс соцпакет. Я ненадолго, хорошо?
Я сделал несколько снимков сквозь ряд арок, в конце которого стояла какая-то мелкая скульптура, не более и не менее нелепая, чем все мелкие скульптуры на свете, а потом подошёл к самому краю пирса. Обещанных Nimbosratus не было и в помине, подвела переменчивая East Coast weather, а вот полупрозрачные Altocumulus действительно висели вдалеке, над портовыми складами, над зеленью — на той стороне. По касательной, чуть ниже облаков, карабкался в небо самолёт, градусов пятнадцать к линии горизонта, если приложить транспортир. Четыре серии по восемь через одну десятую, двадцать шагов вправо, новая плёнка, пять серий по шесть, свет плохой, очень плохой свет, очень плоский, сейчас мы его, при такой чувствительности камера должна вытянуть. Я закончил, спрятал аппарат, обернулся. Маша рылась в сумочке, звонил телефон. Я снова уставился на гавань, она, зажав левое ухо рукой, небольшими кругами ходила по пирсу, а я так старался не слушать разговора, что и действительно не услышал, как она оказалась у меня за спиной и, уже подойдя ко мне совсем близко, сказала «I love you». Через один удар моего сердца, короткий, добавила: «Bye, dear», спрятала телефон, подошла, положила подбородок мне на левое плечо.
— Всё в порядке?
— Угу.
Я обернулся к ней.
— Это Мартин звонил. Лизка смотрит cartoons вместо чтобы уроки делать. А ещё вечером нас зовут на party, там недалеко от нас, русские, ужасно приятные, тебе понравится. Там у них отложенный день рождения. Ты же пойдёшь со мной, правда же, правда же?
— А это нам надо подарок купить, правда же, правда же?.
— Правда же. — Она засмеялась. — Придумаем что-нибудь. Пойдём в «Дьянсен» вон зайдём, купим какую-нибудь штучку. Только это на Ньюбери придётся вернуться.
Это был день рождения Мирры, отложенный. Пять-шесть человек русских, трое американцев — включая рассеянно улыбающегося мне Мартина. Дима, хозяин дома, R&D manager крупной софтверной компании, приготовленная Миррой ужасно вкусная, совершенно русская еда. Разговор перескакивает с русского на английский, русского по мере того, как пустеет бутылка дорогой польской — польской! — водки, становится всё больше, разговоры о работе, рецессия, детям в колледж, SAT, — Мирра, смешливая еврейская девочка лет сорока, профессор права, спорит с Мартином об affirmative action, а умный ироничный Дима наблюдает всё это со стороны и только изредка вставляет реплики в типичный пьяный русский разговор, перенесённый на американскую почву.
— Цель была сформулирована Никсоном ещё когда — welfare state. Другое дело, к чему всё пришло и что теперь ассоциируется со словом welfare, — говорит Мартин.
— Зависит от того, что мы хотим получить в итоге, — то есть, что, какую страну.
— Давайте выпьем — провозглашает Саша, вечно укуренный рыжеватый программист и по совместительству философ, живущий неподалёку, — Давайте выпьем! Мирра, брось ты их с этой политикой, иди сюда.
Я вообще не помню, когда я получал такое удовольствие от общения с людьми. Думаю, ещё рюмки через три я был бы готов жениться практически на любом из них.
— Ты не скучаешь?
— Ты чего, Машечка, нет, конечно. Они охуенные, реально, я давно столько удовольствия от людей не получал, невероятные какие-то.
— У Димы тут кот уходил из дома, — Кот трётся тут же, поблизости, о спинку зелёного кресла. — Он ужасно расстроился — ну все расстроились, переживали страшно. Ничего, пришёл через две недели, ободранный такой.
— С блохами??
— Нет, — смеётся, — без блох. Я боюсь, тут нету блох, даже в природе.
— Пойдём, вылезем на улицу, а? Я курить хочу.
— Пойдём, я с тобой постою.
На улице Маша просит сигарету, я пытаюсь отдать ей всю пачку, привезённую из Москвы. Она качает головой.
— Бери, ладно тебе, они по семьдесят центов пачка примерно.
— Нет, я просто стараюсь не курить с некоторых пор.
Я прикуриваю.
— Тихо тут невероятно. Везде. Зелень, тишина, небо. Тот свет. Лимб, точнее.
— Ну это тебе только кажется. Лимб — это, знаешь, то, что окружает других.
— А ад — это не другие, я помню. Ад — это те же самые.
Я запрокидываю голову и вижу крупные, как земляника, звёзды.
— Ну посмотри, правда же. Таких звёзд не бывает. И такой тишины не бывает в городе. И Мирры с Димой таких замечательных я не могу себе представить. Это в кино, — причём, в каком-то старом, не Кубрик, не Джармуш, не Коэны, не дай бог, а что-то совсем далёкое. Вера Холодная, не знаю. Из несуществующей жизни. Пойдём пройдёмся немножко, а? Мне надо чуть протрезветь.
Она потрепала меня по волосам.
— Пойдём, пьянчужка.
— А Мартин ничего, что мы вдвоём ушли?
— Знаешь, он, кажется, про всё это вообще не думает.
