— Вы подготовили пьесу?
Эдгар слабо улыбнулся.
— Посмотрим.
Он осмотрел помещение. Оно совсем не походило на скучную больницу или кабинет доктора, уже знакомые ему. В каждом углу горели факелы, заливая всю залу светом и ароматом благовоний. Стены были закрыты коврами и шкурами. Вдоль стен выстроились слуги, многих из которых Эдгар узнал, другие были незнакомые ему. Все они были одеты в аккуратные свободные штаны и синие рубашки, их головы покрывали тюрбаны, чистые и безупречно повязанные.
У дверей раздался шум, и по зале пробежал шепот. Вошел какой-то крупный мужчина, весь в сверкающих знаках отличия.
— Это он? — спросил Эдгар.
— Нет, подождите. Он не такой большой. — И как только она это сказала, в залу вошел низенький толстый человечек в экстравагантно замотанной мантии. Слуги, стоявшие у дверей, упали ниц, распростершись перед ним на полу. Даже Кэррол поклонился, и Кхин Мио тоже. Глядя краем глаза на доктора, чтобы повторить его движения, Эдгар поклонился вместе со всеми. Саубва и его свита пересекли залу, и он подошел к свободной подушке рядом с Кэрролом. Они сели. Вся свита была одета в одинаковую униформу — юбки в складку с широкими поясами, на головах — белоснежные тюрбаны. Один лишь монах отличался своим внешним видом, он и отодвинувшись от своего столика, что, как понял Эдгар, означало отказ от пищи, так как монахи ничего не едят после полудня. Эдгар смотрел на монаха, пытаясь понять, что так резко отличает его от остальных. Наконец он понял, что то, что он вначале принял за очень смуглую кожу, на самом деле является густой синей татуировкой, покрывающей полностью его руки и лицо. Когда слуга зажег яркий факел в центре залы, синий цвет проявился более явственно на фоне шафранно-желтых одежд.
Кэррол говорил с саубвой на шанском языке, и хотя Эдгар не мог понять их слов, он уловил одобрительный шепот среди людей, заполнивших залу. Иерархия в распределении мест его удивила. Особенно его поразило то, что он оказался так близко к саубве и был ближе к Кэрролу, чем Кхин Мио. Слуги поднесли рисовое вино в резных металлических кубках. Доктор Кэррол поднял свой кубок и снова заговорил на шанском. Зала оживилась, а саубва выглядел особенно довольным.
— Ваше здоровье, — шепнул Кэррол.
— А что это за монах?
— Шаны зовут его Синим Монахом, я думаю, вы понимаете, почему. Это личный советник саубвы. Он никогда не путешествует без него. Когда вы будете играть, вы должны будете завоевать и сердце этого монаха.
Начали подавать обед. Такого пиршества Эдгар не видывал за все время своего пребывания в Шанских княжествах. На стол следовало блюдо за блюдом — с различными соусами и приправленные карри, миски с лапшой в густом бульоне, улитки с молодыми побегами бамбука, тыква, жаренная с перцем и луком, вяленая свинина и манго, рагу из говядины со сладкими зелеными баклажанами, салат из курятины с мятой. Собравшиеся много ели и мало говорили. Время от времени доктор оборачивался и говорил что-нибудь саубве, но по большей части они молчали, князь лишь отдельными междометиями выражал одобрение кушаньям. Наконец, после бессчетного количества блюд, каждое из которых вполне могло завершить обед, подали поднос с орехами бетеля, и шаны начали увлеченно жевать, сплевывая в принесенные с собой плевательницы. Наконец саубва откинулся назад и, поглаживая одной рукой живот, заговорил с доктором. Кэррол повернулся к настройщику.
— Наш князь готов слушать музыку. Вы можете пойти в музыкальную залу первым, чтобы подготовиться. Пожалуйста, поклонитесь ему, когда встанете, и не поднимайте головы, пока не выйдете отсюда.
Небо этой ночью было особенно ясным, дорожка вся была залита лунным светом, а многочисленные факелы только усиливали этот эффект. Эдгар шел вверх, грудь его переполняли предчувствия и опасения. У дверей музыкальной залы стоял караульный, это был тот самый юноша, которого Эдгар запомнил по завтракам у реки. Эдгар кивнул ему, и юноша низко поклонился, что было совершенно излишним, ведь настройщик пришел один.
В свете факелов комната казалась больше, чем она была на самом деле. Рояль стоял у одной из стен. Кто-то разложил на полу подушки. «Это похоже на настоящий салон», — подумал Эдгар. В дальнем конце залы окно с видом на реку было открыто, и казалось, помещение вот-вот наполнится водами Салуина — настолько бурным было его течение. Эдгар подошел к роялю. С него были убраны покрывала, и он присел на скамью. Он знал, что ему не нужно касаться клавиш — не стоило раньше времени открывать, что он будет играть, и к тому же он не хотел, чтобы остальные подумали, будто он начал без них. Поэтому Эдгар просто сидел с закрытыми глазами и представлял себе движения пальцев и звучание музыки.
Вскоре с дорожки послышались голоса и звуки шагов. Вошли Кэррол, князь и Синий Монах, за ними — Кхин Мио, а потом и все остальные. Эдгар поднялся и поклонился, низко, по-бирмански, по-исполнительски. «В этом смысле у пианиста больше общего с восточной, чем с западной, культурой, — подумал он, — где здороваются, пожимая друг другу руки». Он продолжал стоять, пока все не разместились на подушках, а потом снова сел на скамью перед роялем. Он собирался начать без всякого вступительного слова. Имя композитора ничего не сказало бы князю Монгная. А Кэррол наверняка узнает пьесу и сможет объяснить, что она значит или что она должна значить, с его точки зрения.
Он начал с «Прелюдии» и «Фуги до-диез минор» Баха, четвертой пьесы из «Хорошо темперированного клавира». Это была пьеса как раз для настройщика, которая помогала исследовать возможности звука. Эдгар привык с ее помощью проверять строй профессиональных инструментов. Он называл ее испытанием настройщика, его умений. До изобретения равномерно-темперированного строя было невозможно играть во всех тональностях на одном инструменте. Но при равномерном распределении звуков возможности внезапно становились неисчерпаемыми.
Он играл «Прелюдию». Мелодия взмывалась и опускалась. Эдгар чувствовал, что его самого качает вместе с музыкой. «Я мог бы многое сказать доктору, — думал он, — по поводу того, почему я выбрал ее. Это произведение, подчиняющееся строгим законам контрапункта, как и все фуги. Вся пьеса — лишь разработка одной простой мелодии, обязанная строго соблюдать правила, установленные в первых нескольких строчках. Для меня это означает, что красота основана на порядке, на правилах — из этого можно сделать определенные выводы в отношении законности и подписания соглашений. Я мог бы сказать ему, что эта пьеса без ясно очерченной мелодии, что многие люди в Англии не находят ее привлекательной из-за излишней, на их взгляд, математичности, из-за того, что в ней нет мотива, который можно легко запомнить и потом напевать. Может быть, ему самому это известно. Но если наша музыка незнакома шанам, тогда, точно так же, как их: музыка смутила меня, князя может смутить наша. Поэтому я и выбрал нечто математическое, потому что эти законы универсальны, каждый может оценить организованную сложность, волшебство, скрытое в чередовании звуков».
Было и другое, что он мог бы сказать. Например, почему он начал с четвертой прелюдии, а не с первой. Потому что четвертая — это песнь неопределенности, тогда когда как первая — мелодия достигнутой цели, а завоевывать расположение лучше начинать скромностью. Или что он выбрал ее просто потому, что она трогала его самого. «В этих звуках есть чувство. Если оно не так очевидно, как в других произведениях, может быть, как раз это и придает пьесе такую силу».
