«Милая Кэтрин! Я не знаю, что раньше окажется в Лондоне — мое письмо или я сам. Уже неделя прошла со дня моего предполагавшегося отъезда, а я до сих пор остаюсь в Мандалае. Я уже много раз описывал тебе этот город, извини, но у меня больше нет энтузиазма на это. На самом деле все это чем дальше, тем становится непонятнее, и я уже сомневаюсь, что мне когда-либо суждено увидеть доктора Кэррола или его „Эрард“.
На Маэ Луин было совершено нападение. Я узнал это от младшего офицера в казармах. Но больше мне не сказали почти ничего. Кого бы я ни спросил о том, что происходит, в ответ были лишь недоуменные взгляды или отговорки. „В Рангуне происходит важное стратегическое совещание“, — говорят они. Или: „Этот инцидент нельзя оставлять без внимания“. Но меня удивляет то, что доктор Кэррол не приглашен на это совещание, судя по всему, он так и остается в Маэ Луин. Мне говорят, что это необходимо ввиду важности сохранения форта. Кажется, вполне удовлетворительное объяснение, но почему-то настораживает тон, которым это говорится. Первое время меня приводила в некоторое возбуждение мысль о том, что, возможно, вокруг фигуры Кэррола существует какая-нибудь интрига или скандал, в конце концов, что может быть более естественно для страны, где так сложно вообще в чем-то разобраться? Но даже от этих мыслей я уже устал. Наиболее вероятным мне казалось, что доктора Кэррола специально не допускают к участию в принятии важного решения. Но это самое „скандальное“, что я только мог себе вообразить, больше оно мне таковым не кажется. Они говорят, что человек, одержимый страстью к игре на фортепиано, скорее всего, способен на разные эксцентричные поступки и что ему нельзя доверять такой важный пост. Мне больнее всего сознавать, что в какой-то степени я даже согласен с этим. Рояль ничем не поможет, не будет иметь никакого значения, если французы действительно планируют перейти через Меконг. Но мне трудно с этим смириться, потому что, если я сомневаюсь в докторе, это значит, что я сомневаюсь и в себе.
Любимая моя Кэт, когда я только что покинул Англию, я не мог до конца поверить в то, что вообще когда-нибудь доберусь до Маэ Луин. Он казался мне настолько далеким, на этом пути могло возникнуть столько непредвиденного. Но сейчас, когда вдруг оказалось, что моя поездка действительно может закончиться ничем, мне невыносимо думать, что я так и не доберусь до места назначения. Последние шесть недель я думаю почти исключительно о Маэ Луин. Я пытаюсь по картам и описаниям представить себе этот форт. Я составляю в голове „списки“, перечни того, что сделаю, когда окажусь там, перебираю названия всех гор и речек, упоминавшихся в отчетах доктора Кэррола, которые хотел бы увидеть. Это может показаться странным, Кэтрин, но я даже начал придумывать, о чем буду тебе рассказывать, когда вернусь домой. О том, каким оказалось знакомство со знаменитым доктором. О том, как я чинил и настраивал „Эрард“, спасая этот драгоценный инструмент. Об исполнении моего „долга“ перед английской королевой. Но, по-моему, именно идея „долга“ теперь становится самой странной. Там, дома, мы часто говорили об этом, я до сих пор не сомневаюсь, что фортепиано, музыка, исполняемая на этом инструменте, очень важны для взаимопонимания. Но я начинаю думать, что идея о „продвижении сюда музыки и культуры“ не столь уж однозначна — здесь и без того существуют свое искусство и своя музыка.
Я не говорю, что мы не должны нести сюда, в Бирму, нашу культуру, только, может быть, это следует делать с большей деликатностью. Действительно, если мы сделали этих людей своими подданными, то не должны ли мы представить им все лучшее из европейской культуры? Бах никому не может повредить, музыка — это не оружие.
Но, родная моя, я отвлекаюсь от темы. Или же нет, потому что я писал тебе о моих надеждах, а теперь мои надежды начинают медленно растворяться в воздухе под давлением войны и прагматизма и моих собственных сомнений. Все это путешествие мне уже кажется каким-то миражом, сновидением. То, что я уже сделал, настолько крепко связано с тем, что мне предстоит, что временами все бывшее в действительности грозит исчезнуть вместе с тем, чего я до сих пор так и не видал. Как лучше объяснить это тебе? Так как мое путешествие до сих пор было набором возможностей, разыгрываемых воображением, то теперь вероятность его преждевременного окончания заставляет меня сомневаться и в том, что я уже видел в реальности. Я позволил мечтам переплестись с моей реальной жизнью, а теперь реальность угрожает окончательно превратиться в мечты и исчезнуть вместе с ними. Не знаю, имеет ли какой-то смысл все, что я пишу тебе, но, глядя на красоту вокруг, мне представляется, что я стою у наших дверей на Франклин-Мьюз с чемоданом в руке и я все такой же, каким покинул дом.
Что еще написать? Я долгие часы провожу, глядя на холмы Шанского нагорья, пытаясь решить, как лучше описать их тебе. Потому что чувствую, что только так я смогу привезти с собой домой хоть что-то из того, что я видел. Я брожу по рынкам, следуя по разбитым дорогам за воловьими упряжками и зонтиками, или сижу у реки, наблюдая за рыбаками, в ожидании парохода из Рангуна, который может привезти новости о моем отправлении или увезти меня домой. Ожидание становится просто невыносимым, насколько же невыносимы утомительная жара и пыль, в которой задыхается город. Любое решение — ехать дальше или возвращаться — кажется лучше, чем его отсутствие.
Дорогая, теперь я понимаю, что, обсуждая перед моим отъездом всякие возможные неприятности, мы не подумали об одной, которая теперь представляется самой реальной: что я вернусь домой ни с чем. Возможно, эти слова порождены лишь скукой или одиночеством, но, когда я пишу „ни с чем“, я имею в виду не только то, что „Эрард“ останется ненастроенным, но и то, что я повидал совершенно другой мир, но едва начал понимать его. Что-то здесь порождает внутри меня странное ощущение пустоты, которого раньше у меня не было, и я не знаю, заполнит ли эту пустоту путешествие в джунгли или только сделает глубже. Я размышляю о том, зачем же я оказался здесь, о том, насколько мне это необходимо, как ты говорила, как смогу вынести преждевременное возвращение — а для меня это несомненно будет представляться провалом.
Кэтрин, я никогда не был силен в слове, а сейчас я даже не могу подобрать подходящую к моим чувствам музыку. Но уже темнеет, а я сижу у реки, мне нужно идти. Утешением может служить только то, что я скоро увижу тебя и мы снова будем неразлучны. Остаюсь твоим любящим мужем. Эдгар».
Он сложил письмо, поднялся со скамейки на берегу Иравади и направился к дому. Эдгар медленно шел по городским улицам. Открыв дверь маленького домика, он увидел поджидающую его Кхин Мио.
В ее руке был конверт, который она протянула ему, не сказав ни слова. На конверте не было адреса, значилось только его имя, написанное жирными буквами. Эдгар бросил взгляд на Кхин Мио, она в ответ посмотрела на него без всякого выражения. На секунду письмо оказалось в одной руке вместе со своим письмом к Кэтрин. Эдгар распечатал конверт сразу узнал изящный почерк.
«Дорогой мистер Дрейк! Я очень сожалею, что мое первое частное письмо к вам вызвано такими чрезвычайными обстоятельствами, но надеюсь, что вы вполне сознаете, из-за чего ваше прибытие в Маэ Луин оказалось под угрозой. Я огорчен не меньше вашего. При нападении на наш пост струны клавиши ми четвертой октавы были повреждены мушкетной пулей. Как вы понимаете, невозможно сыграть ни одной осмысленной мелодии без этой ноты. Это трагедия, которая недоступна пониманию Военного министерства. Прошу вас, выезжайте в Маэ Луин незамедлительно. Я послал в Мандалай человека, который будет сопровождать вас с Кхин Мио в наш форт. Пожалуйста, встретьтесь с ним завтра на дороге, которая ведет к пагоде Махамуни. Я беру всю ответственность на себя за вашу безопасность. Если вы примите решение остаться в Мандалае, вы сможете сесть на корабль, отправляющийся в Англию, еще до конца недели. А. Дж. К.».
