Юноша не шелохнулся. На мгновение он отвел глаза от моего лица и взглянул на руку, но тут же снова стал смотреть мне в глаза. Мальчик, стоявший позади, сказал ему что-то на языке, которого я не знал, и старший кивнул, все так же глядя мне в лицо. Он протянул свободную руку назад, младший мальчик достал из-за спины кожаный бурдюк и передал его старшему товарищу. Тот размотал тонкий шнурок, стягивавший сосуд, и протянул бурдюк мне. Я поднес его к губам, закрыл глаза и начал пить.
Я так страдал от жажды, что мог бы выпить десять таких бурдюков. Но в жару необходимо думать об умеренности: неизвестно, где они берут воду и много ли ее вообще. Закончив пить, я опустил бурдюк и протянул его обратно старшему, тот завязал его, обвив отверстие шнурком, даже не взглянув, сколько я выпил. Затем он поднялся и громко заговорил со мной, и хотя язык был мне незнаком, но командный тон ребенка, которому было поручено ответственное дело, трудно было с чем-либо спутать. Я ждал. Он заговорил снова, еще громче. Я показал на свои губы и покачал головой. Так же сегодня я показываю на свои уши. Но тогда я еще не был глухим. Эта история еще впереди.
Юноша рядом со мной снова заговорил, громко и отрывисто, как будто был сильно раздосадован моим поведением. Он стукнул своим посохом о землю. Я выждал немного и медленно поднялся, показывая, что я делаю это по своей воле, а не из-за его криков. Я не хотел позволять мальчишке командовать собой.
Когда я поднялся, я впервые смог разглядеть окружающий нас пейзаж. Оказывается, я заснул почти рядом у воды: не больше чем в тридцати шагах впереди я увидел залив, образованный устьем реки, куда впадал небольшой ручей, с журчанием струящийся по камням. У места впадения по камням вились бледные стебельки растений. Мы направились туда, и я остановился у ручья, чтобы напиться. Мои спутники молча ждали, и вскоре мы отправились дальше, вверх по обрывистому склону, где можно было видеть пару коз, жующих траву. Юноши погнали их вперед, и мы пошли вдоль высохшего русла, которое, должно быть, наполнялось во время дождей.
Было утро, но уже стояла жара, по обеим сторонам песчаной тропинки поднимались стены каньона, усиливавшие жар и звук наших шагов. Голоса юношей, подгоняющих коз, эхом отражались от стен, порождая странные звуки, которые я живо вспоминаю до сих пор. Теперь, когда я стал стар, я не знаю, объяснялось ли это природой каньона или так мне кажется потому, что менее чем через два дня я перестал слышать вообще.
Мы шли по каньону несколько миль, до тех пор пока за поворотом, в точности похожим на сотню других, которые мы уже прошли, козы не начали карабкаться по явно известной им крутой тропинке. Молодые люди последовали за ними, нащупывая ногами в сандалиях крохотные уступы в стене, на которых, как мне казалось, невозможно было удержаться. Я изо всех сил старался не отставать, но все же соскользнул, прежде чем смог зацепиться руками и подтянуть себя обратно на тропу, по которой они так непринужденно взбирались. Наверху я остановился, чтобы осмотреть поврежденную ногу. Ранка оказалась небольшой и уже подсохла на солнце. Я запомнил этот момент не из-за самого действия, а из-за того, что произошло потом. Я посмотрел наверх и увидел, как юноши бегут по пологому склону, погоняя перед собой коз. А перед ними возникала грандиозная картина — одно из самых поразительных видений, которые когда-либо открывались мне. На самом деле порази меня слепота, а не глухота, я думаю, это было бы естественнее. Ибо ничто, даже грохочущий прибой Баб-эль-Мандеба, не могло сравниться со сценой, простиравшейся передо мной. Склон превращался в обширную пустынную равнину, тянувшуюся до самого горизонта, стертого песчаными смерчами. А из этой густой пыли, поднимавшейся к небу в обманчивой тишине, знакомой каждому, кому приходилось на себе испытывать ярость такого вихря, появлялись караван за караваном, со всех направлений, длинные темные вереницы лошадей и верблюдов, возникавшие из дымки, застилавшей долину, и тянущиеся к шатрам, разбитым у подножия холма.
Там было уже, должно быть, несколько сотен шатров, а считая все подходившие караваны, их, возможно, стала бы не одна тысяча. Со своего наблюдательного пункта на вершине горы я смотрел на шатры и различил несколько их видов. Островерхие белые шатры племени борободо, их я часто видел в портах, куда мы заходили за верблюжьими шкурами. Приземистые, с плоскими крышами, тенты юсов, воинственного племени, печально знаменитого среди египтян своими нападениями на караваны, держащего в страхе южную часть Синая. Об их жестокости ходят легенды, так что суда часто отказываются бросать якорь, если видят поблизости на берегу их шатры. Были здесь и жилища ребезов, арабского племени: они выкапывают себе ямы в песке, а затем делают крышу из шкур, покрывая ею яму, а у порога втыкают длинные шесты, чтобы их могли найти, если и дом, и его обитателей занесет песком. Однако большинство конструкций были мне незнакомы, и я понял, что, видимо, их владельцы пришли откуда-то из внутренних районов Африки.
Я услышал резкий свист снизу. Старший кричал и размахивал своим посохом. Я побежал к нему, вскоре нагнал своих провожатых, и мы прошли оставшуюся половину склона вместе. Мы миновали группу подростков, занятых какой-то игрой с палками и камнями, и мои попутчики обменялись с ними приветственными возгласами. Я заметил, что они, задрав носы, часто указывали на меня. Похоже, в их глазах я представлялся ценной находкой.
Мы прошли мимо крайних шатров, у которых были привязаны верблюды. Через неплотно закрытые дверные пологи был виден огонь очагов, но никто не вышел, чтобы поприветствовать нас. Пройдя еще дальше, я заметил, что в проходах между тентами стало оживленнее. Я проходил мимо кочевников с лицами, закрытыми капюшонами, темнокожих африканцев, облаченных в прекрасные меха, женщин под покрывалами, которые смотрели на меня и быстро опускали глаза, если замечали, что я смотрю на них. В этой разношерстной толпе мой вид никого не удивлял. Дважды я проходил мимо людей, говоривших по-арабски. Но я стыдился своего потрепанного вида, к тому же мои провожатые спешили, и это не позволяло мне остановиться. Мы прошли мимо нескольких костров, в дыму которых виднелись силуэты музыкантов, игравших незнакомые мне мелодии. Мальчики ненадолго остановились у одного такого костра, и я услышал, как старший шепчет какие-то слова, повторяя за певцами. Потом мы повернули и снова оказались среди шатров, стоящих на песке. Наконец мы добрались до большого круглого шатра с почти плоской крышей, лишь слегка поднимавшейся в центре. Из отверстия тянулся дымок, на фоне темнеющего неба виднелся отсвет огня. Юноши привязали коз к столбику рядом с парой верблюдов. Затем они откинули полог и вошли внутрь.
Аромат, поднимавшийся от центрального очага, помешал мне разглядеть сидевших у огня людей. Только мой голод может служить извинением тому, что я заметил жарившееся на углях мясо раньше, чем хозяев. Из козьей ноги еще сочилась кровь, капли которой шипя скатывались в очаг. Мои провожатые что то быстро говорили, показывая в мою сторону. Они обращались к сморщенной старухе, которая полулежала у боковой стенки шатра на постели, накрытой тонким верблюжьим одеялом. Ее волосы были туго повязаны тонким прозрачным платком, отчего голова напоминала голову пустынной черепахи. Во рту у нее торчали длинная трубка, и время от времени она затягивалась дымом с отсутствующим видом. Когда юноши закончили говорить, старуха продолжала молчать. Наконец она кивнула им, они поклонились и поспешно ретировались на другую сторону шатра, где уселись на ковер, подтянув колени к подбородку, и уставились на меня. В шатре были и другие люди, можно было насчитать с десяток молчаливых лиц.
