Мне хотелось кукольный домик, тот, который я увидел в рекламном проспекте магазина, вложен ном в газету. Мне его хотелось, потому что он был похож на наш дом, но в нем была другая мебель, и люди, живущие в нем, не походили на нашу семью.
Мне хотелось тот дом, потому что, глядя на картинку, я верил, что эти люди хотели, чтобы я придумывал для них рассказы, хотели, чтобы я их оживил.
— Этот, я хочу этот, — тыча пальцем в глянцевую бумагу и не обращая внимания на то, что краска остается на моих пальцах, я показывал его маме, чтобы она купила именно этот, а не другой, похожий.
Мама улыбалась.
Я так отчетливо это помню, потому что ее улыбка осталась только в воспоминаниях, то, что у меня есть мама, тоже стало только воспоминанием, поэтому я даю им вырасти, чтобы не потерять их.
— Тебе нужно попросить папу, — сказала она. Она всегда так говорила, потому что считалось, что папа решает все за всех. Хотя я никогда не любил, когда она это говорила.
Я никогда ни о чем не любил его просить. Потому что ему всегда была нужна причина, ему всегда надо было знать почему, он никогда не говорил «да» только потому, что это могло кого-то обрадовать.
Отец посмотрел на меня — его ноги на кофейном столике, газета в руках.
— Что? — спросил он, откладывая газету и поднимая руку вверх, чтобы я подошел к нему, встал рядом с ним.
Я стоял не шелохнувшись.
— Ну-ка, покажи мне, — сказал он, пытаясь скопировать мамину улыбку, но я знал, что она не такая, я знал, что улыбка появлялась на его лице только потому, что этого хотела мама.
Мама подталкивала меня, чтобы я пошел к нему. Я прикрывал рот рукой и смущенно опускал плечи, а мой отец смотрел на маму и, как обычно, закатывал глаза, потому что никогда не мог понять, с какой стати я боюсь его. Но я боялся, я боялся того, как он смотрел на меня, я боялся показывать ему картинку и думал о том, не указать ли на другую.
Я видел, как его поведение постепенно менялось — он начал сопеть носом, потирать лило, он так делал всегда, когда я стеснялся его, так он до сих пор делает, когда начинает терять терпение.
Я не сел ни на его колени, ни рядом с ним.
Я стоял перед ним, опустив голову.
— Вот этот, — буркнул я, не указав конкретно.
— Какой именно, который? Этот? — И что-то в его пальце, указывающем на кукольный домик, заставляло меня думать, что я сделал что-то не так, что-то в его взгляде стыдило меня, и я скрестил руки на своем голом животе и встал к нему вполоборота.
— Хмм… ммм, — промычал я в свою ладонь, и он снова посмотрел на картинку.
Он сказал мне:
— Это не для тебя, — потом положил проспект рядом с собой, там, где должен был сидеть я, и снова взялся за газету.
Я хотел сказать ему: «Но я хочу этот!», но мама покачала головой, подавая мне секретный сигнал оставить эту затею.
На день рождения мне не подарили тот домик, который я хотел.
Мне подарили домик для мальчиков.
Это был не совсем домик. В нем были окна и дверь, но в нем еще были следы от пуль, и тюрьма, и командный штаб.
Люди тоже были не совсем обычными людьми. Они все носили зеленые одежды и имели звания: генерал, капрал или солдат.
Отец не поймет, если я поделюсь с ним этим воспоминанием.
Он напомнит мне, как я несколько лет часами играл в этих солдатиков. И не то чтобы он был не прав, не то чтобы я не играл, или что это не была одна из моих любимых игр — нет, так и было. Дело не в этом.
Дело в том, что я помню не только это. Помню, что я чувствовал, когда стоял перед ним, а не саму игрушку, как холодно мне было в одних трусиках, хотя за несколько секунд до этого было тепло, как его глаза опустились, чтобы посмотреть, был ли я до сих пор мальчиком или нет, я помню, как там стоял Рой и улыбался, как стыдно мне было быть собой.
Сейчас мой отец сидит в другой гостиной, читая другую газету, но он все еще ждет, что я подойду и попрошу кукольный домик снова и снова. Потому что это то же самое, я должен говорить ему то, что не хочу, и верить в то, что он снова не придет с пакетом, полным солдатиков, и игрушечной военной базой, которая выглядит так, словно она подверглась атаке, несмотря на то, что она совершенно новая.
И я не могу.
Я ему не верю.
Вот поэтому мы остаемся лужами — это мешает нам объединиться в пруд.
Ничто
21 час 20 минут. Вторник
Сегодня ничего не происходило.
Я не ходил в школу, потому что и Дженет, и отец решили, что мне надо немного передохнуть.
Я выходил из своей комнаты только для того, чтобы поесть.
Я ничего не говорил, кроме «пожалуйста» или «спасибо».
В альбоме я нарисовал себя в головном уборе индейца, надеясь, что это прибавит мне смелости — как Ласи, которая рисовала себя в образе ангела.
Но я не выглядел смелым.
Я порвал рисунок, потому что на нем я выглядел чахлым малолетком.
Я порвал его, будто его никогда я не было.
Как будто сегодняшнего дня никогда не было.
Все тайное всегда становится явным
19 часов 03 минуты. Пятница
Я ей сказал, чтобы она уходила, но Дженет настояла на том, чтобы я впустил ее в комнату. Я попросил ее сказать по телефону — кто бы ни ждал меня на линии — что я сплю или что я в душе, или еше что-нибудь в этом роде, чтобы там довесили, трубку. Но она сказала, что не стоит так закрываться ото всех и что, может быть, мне не повредит поговорить с друзьями.
Я хочу сказать ей, что говорить по телефону — это то же самое, что говорить с призраком, потому что ты не видишь человека, поэтому ей лучше просто оставить меня в покое.
Но Дженет этого не сделает.
Они никогда не оставят меня в покое. По крайней мере, хотя бы один из них постоянно находится дома с тех пор, как я вернулся — чтобы охранять меня, чтобы проследить за тем, не сбегу ли я снова, не совершу ли чего-нибудь еще более ужасного.
— ХОРОШО! — Я открываю дверь, чтобы она могла протянуть мне новый беспроводной телефон. Так как я не хочу брать его из ее рук, она кладет его на ковер и снова закрывает дверь, бесшумно, оставляя после себя тишину, и я хорошо слышу, как на другом конце провода голос повторяет мое имя. словно вопрос: «Бенджи? Бенджи?»
Мне интересно, как долго она будет повторять мое имя, если я никогда не протяну руку, чтобы взять трубку, если я никогда не позволю ей услышать мое дыхание — как долго она будет произносить «Бенджи» в мертвую тишину?
— Это я, Ласи.
Тогда я перестаю гадать.
