Мы ведь держимся вместе — ненормальные. Мы чувствуем друг друга достаточно хорошо, чтобы знать, что нас не понимают. Мы легко сходимся… занимая одну общественную нишу в средней школе. Мы встречаемся в тени. Мы угадываем спины друг друга. Нас объединяет ненависть ко всему, а разделенная грусть служит утешением, ведь она всецело принадлежит нам — и никто из чужих не властен над нашими чувствами.
Мы для них ничто, и они тоже ничего для нас не значат.
8 часов 47 минут. Вторник
— Творишь очередной шедевр? — спрашивает Син, наклоняясь ко мне так близко, что его слова я скорее чувствую нутром, каждой косточкой, как метель в конце зимы, нежели на самом деле слышу.
— Так, кое-какие заметки, — отвечаю я, быстро закрывая блокнот, где пишу всякую всячину — делые страницы, исписанные каракулями, разрозненные мысли, словно осколки разбитого окна. Я надеюсь, что когда-нибудь перечитаю их и объединю во что-то осмысленное.
— Неважно, — говорит Син, устраиваясь на соседнем стуле. Он выделяется на фоне тошлотворно-ярких красок кафе в своей черной майке и черных джинсах. И его волосы черны, как черный маркер, а кожа бледная, как у призрака. Он болезненно чужой в этой комнате — оранжевые стулья и зеленые столы вместе с желтыми стенами и красными полами пытаются вытеснить его подобно тому, как наши кровяные клетки отторгают инфекцию.
Син больше ничего не говорит.
Его взгляд устремлен в пустоту.
Я не знаю, хочет ли он услышать что-то от меня или просто наслаждается покоем. Я знаю его недостаточно долго, чтобы понимать, о чем он думает. Его лицо почти неподвижно, по нему тоже сложно прочитать мысли. Era глаза никогда ничего ие выражают — как у кроликов или птиц. Дьявольски хорошее прикрытие. Лучший способ оставаться незамеченным.
В нем определенно есть что-то безумное. Какое-то время он может сидеть вот так, совершенно неподвижно, а потом внезапно содрогается, будто в его мозгах закоротило, и оживает. И тогда его глаза искрятся солнечным светом. Он становится подвижным, неуправляемым. Живым.
Поэтому он такой же изгой, как и я.
Поэтому другие дети боятся его.
Именно поэтому мы дружим. Мы понимаем друг друга, так как другие нас считают ущербными. Принимаем друг друга такими, какие мы есть, не заморачиваясь на эту тему, не пытаясь ничего изменить.
— Ты сегодня идешь после занятий, Щенок? — спрашивает он, говоря в стену и не меняя выражения лица. Он подает слабые признаки жизни, произнося слова одними губами, а сам остается неподвижным. Если бы он не назвал мое имя, я бы и не понял, что он обращается ко мне.
Щенок.
Эта кличка у меня с детства. Я привык, ненавидеть ее. На детской площадке я часто плакал, когда остальные дразнили меня «щенок, щенок» и швыряли песок мне в рот и полные слез глаза.
Теперь я ненавижу ее меньше. Она подходит мне. Я сам называю себя так. Я принял ее, потому что, подобно бездомному псу, слоняюсь в надежде найти хоть каплю душевного тепла. Грязный и тощий. Я всегда негромко, предостерегающе рычу, и невозможно угадать, когда я наброшусь.
Я скорее Щенок, чем Бенджи.
Никто не зовет меня Бенджи, кроме домашних и Ласи, моей девушки. Но она сейчас далеко, а с семьей я почти не общаюсь, и возможно, Бенджи скоро исчезнет. Мне хочется, чтобы он совсем исчез — умер, стал такой маленькой частью меня, что я не смог бы ее найти, даже если б захотел.
— Думаю, да, — отвечаю я.
Син кивает. Медленно. Покусывает нижнюю губу и кивает, расценивая мой ответ как «да», прокрутив его в голове несколько раз.
— Встречаемся напротив северного спортзала. Кейт там тоже будет.
— Понял. Это классно, — говорю я.
За окном тучи нависают ниже. Тень быстро и словно нарочно стирает солнечный свет со стены. Скоро пойдет дождь. После занятий земля в лесу будет влажной. Мы будем бесшумно ступать по мягкой молодой траве, шагая среди деревьев, как в мечтах. И дождь смоет наши следы.
Без солнечного света лампы в комнате кажутся ярче, и краски блекнут в их свете, словно туман в жаркое утро. Очертания предметов становятся резче. Син растворяется в этом свете — электричество скрадывает бледность его кожи, подобно сумеркам, скрывающим солнце. Глядя на него, я вижу только контуры — незримую голову, охваченную пламенем его черных волос.
— Пока, приятель. Мне надо бежать, — говорит он, вскочив на ноги в очередном приступе бодрости. Я киваю ему на прощание; глядя, как он удаляется, щурю глаза, пытаясь сделать так, чтобы он совсем исчез.
Затем я снова берусь за блокнот. Я записываю обрывки разговоров — всех, что слышу вокруг себя. Записав все, собрав побольше фрагментов, однажды я смогу скомпоновать их, чтобы понять собственные мысли.
14 часов 15 минут. Вторник
Рианна Мур чем-то напоминает мне Ласи.
Дело не в том, как она стоит или как она говорит. Внешне они совершенно непохожи. Ее волосы скорее русые, чем темные. Но не такие кудрявые. Не такие чистые. И она совсем не стеснительная, в отличие от Ласи.
Но их глаза похожи.
Они скрывают тайны.
Она много улыбается. Она улыбается просто так — когда думает, что ее никто не видит. Но ее улыбка далеко не дружелюбна. Так она прячется от демонов.
Каждый день я наблюдаю за ней в классе. Я слышу, как она общается со своими друзьями. Ее слова веселят их, но они, кажется, не замечают, что она никогда не смеется сама. Они не замечают, что один из своих четырех свитеров она надевает дважды в неделю, что ее кроссовки — это дешевая копия тех, что носят они, и даже того, что свои учебники она носит в руках, а не в рюкзаке.
А я это вижу.
Я понимаю, что на самом деле она им неровня — деткам, которые приобретают все самое модное. Моя мать никогда не водила такие машины, как у них. Стоит им недовольно нахмуриться, и они получают все, что захотят. Им не приходится просить, и, уж конечно, они не говорят «спасибо».
Они тоже это заметят.
Скоро.
Потому что в средней школе
[6]
с каждым годом эти вещи играют все более важную роль. То, что для нас ничего не значит, пока мы маленькие, постепенно начинает определять наше положение в обществе, выбирать нам друзей, навешивать на нас фальшивые ярлыки, как на товары в магазинах.
Я знаю это, потому что у нас с матерью не было дома.
Я знаю это, потому что стоянка для трейлеров на окраине города была для нас домом.
Мои друзья не приходили ко мне в гости, потому что не хотели, чтобы их видели там — в Триси Мидоуз — или в Триси Гетос. Мой друг Авери иногда подвозил меня домой, но он высаживал меня на дороге, так как не хотел показываться там. Мне кажется, он думал, что бедность заразна. До того как ты это осознаешь, ты тот, чьи вещи вышли из моды год назад, кто не ходит на обед, чтобы не видели, что ты ешь полуфабрикаты.
