— Я люблю тебя, — произносит она.
Я говорю, что тоже ее люблю, зная, что до конца жизни буду думать, правда это или нет.
Прежде чем повесить трубку, я подождал, пока на другом конце не стало тихо.
Я вытираю глаза после того, как швырнул телефон через комнату, крича так, словно я бросал что-то очень тяжелое — хрипя, вкладывая в бросок все тело, как никогда не делал в бейсболе, чего от меня всегда хотел отец.
— ГЛУПАЯ, ДУРАЦКАЯ ШТУКА!
Пластик трескается о стену. Моя собака скулит, прижимая уши, и проползает мимо меня вон из комнаты.
Я падаю на кровать.
Раньше, когда я был маленьким, я всегда хотел, чтобы мои игрушки ожили. Ведь это выглядело так просто по телевизору. Мне казалось, что если я хорошо попрошу, сложу руки и закрою глаза, и буду говорить в потолок, то все сбудется как по волшебству. Несколько дней подряд я старался вести себя хорошо, не навлекать неприятности, усердно помогать маме, например убирался на кухне, не дожидаясь, чтобы меня просили, я надеялся, что мама заметит, как блестит стойка бара, когда она берет чистый стакан, чтобы налить себе очередную порцию выпивки.
Она никогда ничего не замечала.
И тогда я думал, что со мной, наверное, что-то не так, поэтому мои желания не сбывались, что я, наверное, плохой, во всяком случае хуже тех мальчиков по телевизору, чьи игрушки оживали или кто мог случайно переместиться во времени, а вот я должен навсегда быть привязан к своей жалкой жизни.
А может, я вообще не должен был быть особенным.
Но все изменилось, когда я встретил Ласи.
Она была больше похожа на сказочного персонажа из телевизора, чем на человека, — словно ожившая кукла, словно ангел, который спустился, чтобы найти меня и защитить.
Я никогда не хотел причинять ей боль.
Я бы лучше умер. Я мог бы находиться рядом с ней, как призрак, живущий под обоями в ее спальне.
Смерть была бы менее болезненной.
Умереть было бы проще, потому как это в моей власти.
С чувствами все не так просто. Я не могу контролировать их, не могу любить ее так, как хочу, потому что этого хочет мой мозг, но мое сердце говорит мне другое. Но это все не означает, что я ее не люблю, что я забыл ее и что она мне больше не нужна.
Я правда люблю ее.
Но я также люблю и другую.
И я никогда не смогу объяснить этого, не обидев ее, не заставив ее думать, что она сделала что-то не так, что она недостаточно хорошая. И если я тот, кто способен заставить Ласи почувствовать это, то, может, я просто мусор.
— Что здесь происходит?
Я не отрываю головы от подушки, но этого и не надо, я и так знаю, что в дверях стоит отец, скрестив руки, и его лицо красное, как у копов по телевизору, которым не отвечают прямо на вопросы.
Я хочу, чтобы он ушел.
Я хочу сквозь землю провалиться.
— Черт побери! — И я понимаю, что он увидел разбитый телефон на полу. Он такой предсказуемый. Может, поэтому я никогда не мог понять его, потому что сложных людей понять проще.
— Эй! Какого дьявола здесь происходит?
Я впервые смотрю на него, наклонив голову, чтобы он увидел, что я плачу, чтобы он увидел сопли на моем лице, как у «маленькой сопливой тряпки».
— МОЯ ЖИЗНЬ ДЕРЬМО! ВОТ ЧТО! ТЕПЕРЬ ДОВОЛЕН?
В первый раз я на него по-настоящему кричу, кричу, не сдерживаясь, и слова дерут мне горло. Он так опешил, что даже в лице не изменился.
Моя мать совсем бы не удивилась, нисколечко. Мы так орали друг на друга раза два в неделю… Вот почему я закрываю лицо руками, закрываю самые уязвимые места.
Я готов к тому, что он будет меня бить.
Я готов к любому наказанию с его стороны.
— Господи, — говорит отец, опуская руки, его лицо меняется, в уголках его глаз проступают слезы, он прикрывает рот рукой и говорит: — Господи, — теперь уже в ладонь, потому что, возможно, впервые в жизни осознал, что моя жизнь безнадежно испорчена.
— Оставь меня в покое! — Я снова зарываюсь лицом в подушку, скрестив пальцы, в надежде, что он уйдет но я понимаю, что нет.
Он шепчет что-то Дженет, когда она в очередной раз спрашивает:
— Что случилось? В чем дело?
Отец говорит ей, что все в порядке, а потом дверь закрывается за его спиной.
Пол скрипит под его ногами, когда он подходит ко мне.
— Эй-эй, приятель, — говорит он, садясь на край кровати, и я не могу не прыснуть в подушку — приятель хренов, это я должен все время повторять про себя: Господи.
Я пообещал себе не смотреть на него.
Не разговаривать с ним.
Не обращать на него внимания, пока он не уйдет.
Но когда он проводит рукой по моей спине, я чувствую, как в меня вонзаются крошечные кинжалы — словно тысячи насекомых одновременно щиплют меня своими клешнями, и я вскакиваю и отстраняюсь от него, подобрав колени к подбородку.
— Не трожь меня! — рявкаю я. — Никогда не трожь меня!
Рука отца застыла на том месте, где только что была моя спина.
— Успокойся, эй, Бенджи, все хорошо, — говорит он, жестами призывая меня успокоиться, говорит медленно, словно я псих какой-то, которого надо связать, чтобы не вставал с кровати.
— Я в порядке, — говорю я, теперь в порядке, — волосы скрывают мое лицо, глаза горят, как взорвавшиеся звезды, как глаза тигра в ночи.
— Расскажи мне, что случилось, — спрашивает отец.
Я трясу головой и шепчу:
— Ничего, — и стискиваю зубы. Отец смотри вниз на мертвый телефон, а потом снова смотрит на меня.
— Это все из-за Сина?
— Нет. — Меня бесит, что он думает, будто все в моей жизни крутится только вокруг той пары вещей, которые он потрудился узнать обо мне. Син — это единственное имя, которое он знает, следовательно, во всем виноват только Син. Если б он знал, то не гадал бы.
— Тогда кто? — говорит он. — Эй, я здесь, я слушаю тебя.
Но я все еще не хочу говорить.
Неужели непонятно, что я вообще никогда не захочу говорить с ним?
Я лучше все это запишу, сохраню на страницах блокнота, оставлю для себя на бумаге. Он сможет прочесть это после моей смерти, тогда он узнает все, но мне не придется при этом смотреть ему в лицо.
— Кто это был? — спрашивает он, как тогда, когда я был маленьким и делал что-то не то, а он все равно заставлял меня признаваться в этом, даже если знал, что ему придется вытягивать это из меня клешами.
— Девушка, — слова звучат хрипло из-за забитой носоглотки.
— Ох… — Он говорит это так, будто теперь ему все понятно. Я бросаю на него взгляд, предупреждающий, чтобы он этого не делал, не сжимал мою жизнь до пределов обычной размолвки, и чтобы не одаривал меня такой самодовольной ухмылкой, словно теперь-то он знает о моей жизни все, после того как я сообщил ему еще один маленький секрет.
