Человек отличается от животного в том числе и тем, что обладает, будь оно неладно, воображением. Воображение и шепчет ему про разные ужасы, рисует картины одну страшнее другой. Понятия массы, инерции и силы не используются животными, и тощий кот набрасывается на отъевшегося дога, не удосужившись сопоставить размеры и тяжесть лап, длину когтей и амплитуду замаха. Для него, кота, лапа – она и есть лапа. Что своя, что дожья. Сражается на равных. А если еще есть опыт побед в весенних гормональных битвах, то бьется и вовсе с уверенностью в собственном превосходстве. Не знает кот законов физики и не отдает себе отчета в том, что удар тяжелой собачьей лапы может стоить ему всех будущих весенних триумфов.
Напротив меня стоял низкорослый, поперек себя шире, бритоголовый крепыш. Движения крепыша моментально показали мне все этапы эволюции, которые он прошел за свою недолгую и однообразную жизнь. Школьные драки, секция греко-римской борьбы, футбол, бокс, самбо, карате. Кунг-фу, у-шу и дзю-до прошли мимо крепыша – нельзя объять необъятное.
Мыслил я быстро. Воздействовать на бритого боксера на вербальном и визуальным уровнях было невозможно. Некоторые гуманоиды вырастают за пределами восприятия нефизического воздействия.
Я дернулся было за электрошокером, спрятанным во внутреннем кармане куртки, но в этот момент здоровяк успел двинуть меня туда, где, по его предположениям, находилось мое сердце. Он слегка промазал, и это было славно – я не вырубился сразу и попытался, переведя дух, отпрыгнуть в сторону. Коренастый ублюдок не позволил разорвать дистанцию и после пары обманных движений влепил мне справа. Попал прямо в лоб.
Звук «Фендера» – это скрежет и писк, особенно за двенадцатым ладом, и если усилитель перегружен как надо. А если не перегружен, то этот звук – чистый тенор, звонкий и юный. Но с овердрайвом – крик, вопль, визг. Крик управляемый, послушный пальцам и становящийся вторым и главным голосом гитариста. На низких струнах – баритон. Ревущий и свирепый.
Сколько сказал Хендрикс в Сан-Диего 25 мая 1969-го, когда сыграл вступление к «Red House»? Чуть-чуть фидбэка, форшлаги – кто уловил смысл сказанного? Кто услышал то, что произнес его «Фендер» до обязательного текста? И между куплетами, после строго аккомпанемента, – короткое, издевательское глиссандо. А потом снова – для тупых – слова. И соло – длинное, чтобы обо всем сразу: о заебистых ребятах из «Черных пантер» в зале, о заебистых журналистах и трижды заебистых группиз. Два кайфа одинаково сильных: клубы в Виллидже, в зале Джаггер и Леннон, и полностью охуевший от его игры Майк Блумфилд – «лучший гитарист мира», – и фестивали, кайф десятков баб каждый вечер, пригоршни дармовых «колес», отличные площадки, мощный звук, десять тысяч в партере и сто тысяч в отключке. Если бы только не ресторанная жрачка и не самолеты. И не fucking контракт, из-за которого нужно срочно писать новый альбом.
– Очухался.
Я открыл глаза и подумал, что, наверное, ослеп.
– Куда поедем? – Голос Отца Вселенной звучал сзади и сверху. – В Красное Село, что ли?
– Зачем? – удивился Русанов.
– В Красное, – прохрипел я, почему-то с трудом выговаривая слова. – А откуда ты знаешь про Красное?…
– Да ты, пока тебя тащили, все бормотал: Красное Село, Красное Село, покой и сон… Водка есть?
– Есть, – откликнулся Русанов.
– Тогда хоть в Черное.
Меня затрясло, и я сообразил, что мы находимся в машине и я лежу на переднем сиденье, скрючившись и уткнувшись лицом в кожаную подушку.
– А что случилось? – спросил я, с трудом переворачиваясь и усаживаясь рядом с Отцом Вселенной. Голова болела, болели ребра, и копчик тоже болел. Потрогав ноющий подбородок, я взглянул на руку и увидел, что костяшки пальцев разбиты и по ним сочится кровь.
– А, ерунда, – сказал Отец Вселенной. – Обычное дело. Ты не помнишь?
– Ни хрена.
Русанов потянулся с заднего сиденья и помахал передо мной открытой водочной бутылкой.
– Может, не надо? – спросил Отец Вселенной.
– Нормально. Если до сих пор не блеванул, значит сотрясения нет. Может пить.
Я сделал глоток – полегчало. Машину подбрасывало, мотор чихал и кашлял, стекла в дверцах дребезжали.
– А группа эта твоя – говно, – сказал я и сделал еще один глоток.
– Это точно, – поддакнул Русанов. – Группа ужасная. А вот барышни там ничего. Часто у вас такие концерты случаются?
– По-разному, – ответил Отец Вселенной. – Бывает, что раза два в месяц. А иногда, когда пропасут нас как следует или стуканет кто, – полгода в подполье сидим. По квартирам собираемся, тихонько… Без толпы.
– Подполье, – хмыкнул Русанов. – А это что – не подполье?
– Ни фига. Мы зарегистрировали смотр самодеятельных музыкантов. Ну, типа, сельских. Заканчиваем поздно, а потом, когда ихние гармонисты отгудят, мы на ночь и остаемся. Круто?
– Ну да. Пока кто-нибудь не настучит, – сказал Русанов.
– Кто? – строго спросил Отец Вселенной.
– Ты же сам сказал – бывает, стучат.
– Что вы там – настучат, не настучат, – простонал я. – Мне вот настучали натурально по башке, я и то не жалуюсь.
– Скажи спасибо, что этот жив еще, – прошипел Отец Вселенной. – Все, на хрен, я больше с Шатуном не работаю. Прислал охрану… Козлы бритые.
– Что произошло-то, расскажите, – попросил я, отдавая бутылку литератору.
– Да ничего особенного. Наехали на тебя братки. Ты с ними сцепился. Этот, как его, Опытный, кажется… Он тебя и вырубил.
– Так прямо сразу?
– Нет, не сразу. Ты успел ему вдеть. И еще одному по жбану залепил нехило. А потом они все тебя замесили.
– И что? Что там сейчас?
– А ничего. Позвонили мне ребята, сказали, что менты едут. Как нарочно… Я со сцены крикнул: «Менты!» Все и разбежались. Кто куда. Эти, братки, первые слиняли.
– Ну еще бы, – пробормотал я.
– Да. Вот такой сейшн получился.
– Слушай, ты меня домой забрось, а? – сказал Русанов. – Мне завтра на работу. В издательство.
– Так я тоже домой, – отозвался Отец Вселенной. – Раненого завезем, и в город. Лады?
– О’кей, – согласился литератор и присосался к бутылке.
Я вылез на въезде в Красное. Здесь недавно построили отель, где имелся, кроме всего прочего, приличный магазинчик, в котором в любое время суток можно было купить хорошую выпивку и закуску.
«Нива» Отца Вселенной мигнула мне на прощанье фарами, и я толкнул ногой стеклянную дверь.
– Куда? – спросил охранник.
– Твое какое дело? – ответил я и, проследив за его взглядом, оглядел себя сколько мог. Куртка моя была в крови и в какой-то липкой дряни – не то гуталин со скиновских сапог, не то застывшие на морозе сопли. Руки разбиты. Лица своего я не видел, но оно тоже, конечно, явно не внушало уважения охраннику с красной, гранитной физиономией, в белой сорочке не по размеру и дешевом, хорошо выглаженном костюме.
