Я не сразу понял вопрос – я думал о грязном бомже, побежавшем пропивать неожиданно свалившееся на него богатство. Что я думал, я бы не смог сформулировать. Неопределенное что-то думал, но думы эти занимали все мое внимание. Или, может, просто не было его, внимания, после хорошей утренней выпивки.
– Я? Нет. Я гуманист. Вот ты дала сейчас ему денег. Что он сделает? Он пойдет и накупит в ближайшем ларьке у знакомого продавца самой херовой водки. Нажрется. Запросто может подохнуть. Или под колеса попасть. Или погибнуть в драке с вокзальными бандитами, ментами, бомжами – здесь выбор богатый.
– Хм. Гуманист. Значит, ты считаешь, что это, – Света махнула рукой в сторону вокзала, – люди второго сорта и таким великим, как ты, до них опускаться не следует?
– Это что, провокационный, так сказать, вопрос? Ну, считаю. Не так примитивно, но что-то в этом роде.
– Богу богово…
– Где-то так. Я же не с Тибета сюда приехал. Тоже был паренек из рабочей семьи. И ничего, как-то выгреб. Никто мне не помогал, никто мне пластинки «Битлз» домой не приносил – на, дорогой, послушай, пойми, маленький, красоту великой музыки. Ничего похожего.
– Бедненький.
– Небогатый.
– Да. Судьба у тебя – не позавидуешь.
– Ты записываешь?
– Конечно. – Света вытащила из кармана включенный диктофон.
– Правильно. Давай, все пиши. В общем, кто-то из классиков сказал, что куда-то там впрячь не можно быка и трепетную лань.
– Коня, – поправила меня Полувечная. – И ты, значит, трепетная лань.
– Да. Я – лань.
Шедший нам навстречу мужик в шляпе, одетый, несмотря на теплый майский день, в черное пальто, вздрогнул, брезгливо поморщился и что-то пробормотал. Должно быть, ругательство.
– Поехали в студию, – сказал я и плюнул в сторону мужика.
Мы вышли на Загородный проспект, и я поднял руку, надеясь поймать такси. Древняя, с потертыми боками черная «Волга» начала тормозить довольно далеко от нас. Машина почти совсем сбросила скорость. Давешний ворчливый мужик, решивший перейти проспект, не стал дожидаться, пока она проедет, и шмыгнул прямо перед ее носом на проезжую часть. «Волга» ползла медленно и никакой угрозы для пешехода не представляла. Но вот сразу за «Волгой» дядьку в пальто поджидал сюрприз. Там, откуда ни возьмись, на совершенно аморальной для города скорости – на взгляд определить было трудно, но в голове у меня выскочила цифра «100» – неслась стального цвета «Ауди». Она вылетела из-за притормозившей «Волги» и ударила дядьку в бок. Изогнувшись размашистой запятой, он взлетел над утренним, не нагревшимся еще асфальтом, скользнул боком по крыше серого автомобиля и, пролетев метров десять, шлепнулся посреди проезжей части. «Ауди» взвизгнула покрышками, вильнула влево, вправо, выправилась и, поддав еще, унеслась в сторону Владимирской площади.
Когда дядька в черном упал на светлый утренний асфальт, он издал звук, получающийся при столкновении бильярдных шаров.
– Ничего себе денек начинается, – сказал я. Полувечная промолчала.
– Куда едем? – крикнул в открытое окошко водитель поравнявшейся с нами «Волги».
Все целы-невредимы
– Приятно вот так вдруг почувствовать себя молодым, – отдуваясь, прошептал Русанов.
– Да уж, – ответил я. – Ты цел?
– Более чем. – Русанов вытащил из внутреннего кармана бутылку коньяка. – По дороге прихватил. Вообще-то я хотел воспользоваться ею в качестве оружия, но, слава богу, до этого не дошло.
Он нежно погладил бутылку по темному боку.
– Маленькая ты моя. Успокойся, родная, все уже кончилось.
Мы сидели в подъезде старого, едва державшегося на осевшем фундаменте семиэтажного дома. По какому-то недосмотру или просто по вредности коммунальных служб города, этот дом миновала волна глобального ремонта, прокатившаяся по Питеру сразу после революции.
За тяжелыми щелястыми дверями, косо висящими на ослабевших от старости петлях, еще жили люди, и я подозревал, что некоторые из этих квартир – многокомнатных, с высокими потолками и толстыми стенами – до сих пор оставались коммунальными.
– Силы-то есть еще? – спросил я литератора.
– Обижаешь.
– Тогда пошли, – сказал я, направляясь к лесенке, ведущей в подвал.
В молодости Русанов любил приключения, особенно его занимали уличные бои. Поводами для них юному литератору служили как нанесенные лично ему обиды и оскорбления, так и преимущество монархии перед демократией, которое он был готов отстаивать до последнего дыхания. Впрочем, любовь к такого рода утехам просыпалась в писателе только после употребления белого крепкого вина, которое он предпочитал всем остальным сортам и видам алкогольных напитков. Несмотря на простецкий вкус, Русанов всегда был человеком респектабельным. Даже не имея еще ни гроша за душой, питаясь где и как попало, он всегда умудрялся выглядеть солидно, одеваться чисто и благопристойно, предпочитая рваным джинсам костюм, а кроссовкам – на худой конец, сандалии. Подающий надежды автор даже посещал парикмахерские, в разговоре употреблял только необходимый минимум бранных слов и всегда сдавал пустые винные бутылки, гордо задрав подбородок и посматривая на окружающих свысока, декларируя тем самым либеральный образ жизни и прочее свободомыслие.
То, что сегодняшнюю потасовку в «Рубле» с некоторой натяжкой можно было считать успешной, действовало на писателя, как дрожание паутины на половозрелого, голодного паука.
Фактически из клуба нам пришлось бежать, но если включить воображение и посмотреть на вещи шире, то получалось, что мы просто решили не брать пленных. После того как один из нападавших взвился черным смерчем чуть ли не под самый потолок, чтобы нанести мне размашистый удар ногой, на него налетел официант, и оба они рухнули прямо на поверженного Русановым плейбоя. В результате плейбою, как и положено по законам добра и справедливости, досталось больше всех, я же увлек опьяненного успехом литератора к выходу.
Охранник хоть и не любил меня, но знал, поэтому, когда я на бегу сунул ему пятьдесят баксов, он не стал нам препятствовать, и мы весело выбежали на улицу.
Я остановил первое же такси, и через несколько минут мы уже были возле темного дома на Моховой, чудом избежавшего полной перестройки или сноса. Он торчал как гнилой зуб среди крепких клыков новых построек – фальшивый мрамор, гранит, пуленепробиваемые стекла, металлические конструкции. После революции Моховая и все прилегающие к ней улицы изменились радикально. Они больше не походили на запущенные плацкартные вагоны – тесные пеналы, набитые сонными пассажирами и простуженные сквозняками. Теперь весь центральный район напоминал новенький детский конструктор, до которого еще не добрались ручки какого-нибудь любознательного малыша и не повергли в хаос дома, светофоры и пластмассовые фигурки постовых милиционеров.
