Хью зашевелился у себя в спальне. Тут я вспомнил, что его пес утонул. Напрочь забыл об этом.
Гостья оставалась по ту сторону двери, затянутой сеткой от мух.
— Прощу прощения, — повторила она. — У вас тут дела поважнее.
Она промокла насквозь, короткие светлые волосы свалялись, как перышки чуть было не утонувшего цыпленка.
Я распахнул дверь.
— В этой части дома пачкать разрешено, — пригласил я. Она медлила на пороге, поеживаясь. Положить бы ее в картонную коробку перед очагом, согреться.
— Вам стоит принять горячий душ и переодеться в сухое.
Это было весьма пикантное предложение. Видите ли, ванная Жан-Поля располагалась на заднем балконе, и мы, мужики волосатые, повадились принимать душ, не прикрываясь от ревущей реки и гнущихся дерев ничем, кроме сквозящей сетки. Самое приятное в нашем изгнании. Намывшись, мы залезали в японскую деревянную бочку и варились в кипятке докрасна, словно раки, даже когда — как в подобный день — дождь молотил по лицу.
Со стороны дома, у наружной лестницы, смахивающей на пожарную, имелись полотняные маркизы, которые я и опустил. И вручил женщине одно чистое полотенце, сухую рубашку и саронг.
— Если решите окунуться в ванну, намыливаться не полагается, — предупредил я.
— Домо аригато, — откликнулась она. — Я умею себя вести.
«Домо аригато»? Мне потребовалось полгода, чтобы выяснить, что это значит. Следовало бы рассказать Хью о несчастном щенке, но сейчас его вопли совсем ни к чему. Я вернулся к заваленному тыквами столу и тихонько, словно мышка, опустился на скрипучий стул. Она приехала к Дози Бойлану — к кому же еще? Других Бойланов в округе нет, а проехать через вышедший из берегов ручей в этой прокатной машине не выйдет. Что бы такое приготовить на ужин?
Надеясь, что Хью проспит подольше, я так и сидел, почти не шевелясь, за столом все время, пока она купалась — один только раз поднялся, взял тряпочку и крем и принялся отчищать ее «Маноло Бланики». Можете себе представить? Только за последний год супружеской жизни я оплатил, должно быть, пару дюжин таких туфель, но впервые держал их в руках, и меня потрясла непристойная податливость их кожи. В печи «Рэйбёрн» потрескивали и оседали дрова. Если кому показалось, будто я уже что-то прикидывал, позвольте вас разочаровать: я, блядь, понятия не имел, что я такое делаю.
2
Когда раздвижная дверь в ванной негромко, однако настойчиво щелкнула, я убрал туфли под стол и засуетился, начал собирать грязные тыквы, выставлять их на переднюю веранду. И все равно не мог не заметить, как она вошла, как моя рубашка из «Кей-марта» обвисла на изящных плечах, как мягко оттеняет серый воротник розовое после купания горло.
Я протянул ей трубку.
— «Телеком» снова в деле. — Резковато. Мне и раньше говорили: трезвый я не слишком-то обаятелен.
— Замечательно, — отозвалась она.
Бросив полотенце на деревянный стул, она торопливо прошла на переднюю веранду. Поверх настойчивой дроби дождя я слышал внятную американскую распевку и представлял себе старые деньги, Новую Англию — что еще может себе представить австралиец по кинофильмам. На самом-то деле я понятия не имел, кто она такая, — может, Отравительница Хильда из Ложки-Вилки, Северная Дакота.
Я принялся резать здоровенную тыкву — красивую, огненно-рыжую с пятнами коричневой ржавчины и влажной потайной пещеркой ярких и скользких семян, которые я сбросил в ящик для компоста.
С веранды слышалось:
— Хорошо. Да. Вот именно. Пока.
Она вернулась, взбудоражено взлохматила волосы.
— Говорит, ручей поднялся выше большой скалы. — «Ро-очей» произносила она. — Говорит, вы знаете, что это значит.
— Это значит, придется подождать, пока «ро-очей» войдет в берега.
— Я не могу ждать, — возразила она. — К сожалению.
Меня так и подмывало ответить: «Извините, блядь, мисс, но что я могу сделать с ручьем?» — но тут между нами вклинилось вечно простуженное сопение Хью. Грузный, шесть футов и четыре дюйма ростом, опасный с виду, он молча заполнил собой проход. Штаны хоть надел, однако прическу жевали коровы, и бритьем он пренебрег. Женщина стояла в трех футах от него, но братец поверх ее головы обратился ко мне:
— Где хренов щен?
Я стоял по другую сторону печки, укладывал тыкву и картошку на противень, руки все в оливковом масле.
— Это Хью, — представил я его. — Мой брат.
Хью осмотрел гостью с головы до пят, обычным своим взглядом — кто не знает Хью, может испугаться.
— Как тебя звать?
— Я Марлена.
— Ты когда-нибудь, — заговорил он, выпячивая толстую нижнюю губу и сложив здоровенные ручищи на груди, — ты когда-нибудь читала такую книгу: «Волшебный пудинг»
[9]
?
Господи, только не это, мысленно взмолился я.
Она снова взлохматила волосы.
— Вообще говоря, Хью, читала. Два раза.
— Ты американка?
— Это трудно сказать.
— Трудно сказать. — Его волосы (он стриг их собственноручно) торчали над ушами, он казался свирепым и фанатичным, монах-отшельник. — Но «Волшебный пудинг» ты читала?
Теперь она полностью на нем сосредоточилась.
— Да. Да, я его читала.
Хью коротко глянул в мою сторону. Я его понял: сейчас он занят делом, но про собаку не забыл.
— Кто, — задал он следующий вопрос, уставившись карими очами на иностранку, — кто из персонажей понравился тебе больше всех?
— Все четверо, — поддавшись его очарованию, отвечала она.
— Правда? — усомнился Хью. — Четверо?
— Включая пудинг.
— Ты и пудинг посчитала!
— Но мне нравятся все рисунки. — Она положила, наконец, трубку на стол и всерьез занялась волосами. — А похитители пудинга просто изумительны.
— Шутишь, что ли? — Братец ненавидел похитителей пудинга. Он то и дело громко и страстно возмущался тем, что не может добраться до опоссума и врезать ему по морде.
— Не сами персонажи, — она запнулась — но рисунки. По-моему, это лучшее, что сделал Линдсей.
— О да, — смягчился Хью. — Видели мы хреновы рисунки Линдсея. Господи ж боже!
Какое-то срочное дело подгоняло ее, но она пока о нем забыла.
— Хочешь знать, кто из людей мне нравится из «Волшебного пудинга»?
— Хочу.
— Сэм Размахай.
