— Пошли, юноша, — позвал он. — Бери свой поганый стул.
Хотел бы я отказаться, но кишка тонка, и Господь только знает, каких еще бед я ему наделаю. Мы поехали к Австралийской галерее в Паддингтоне, словечком не обменялись по дороге. Братцу бык наступил на язык и не двигал копытом, даже когда я пустил ветры, «лучше из нас, чем в нас», говаривал папаша, «пукающая лошадь не падет», говаривал он. Он был напорист и угрюм, когда мы входили на МЕРОПРИЯТИЕ, сплошь зубная паста и гель для волос и единственная красная жила на кончике носа. Некогда знаменитый Майкл Боун, он высмотрел ВЫСТАВЛЯЮЩЕГОСЯ ХУДОЖНИКА и выпил три бокала тасманского пино-нуар, хваля художника в глаза без зазрения совести. Офигительная картина! Потрясающе! Великолепно! Только я различал скрытую ярость, КИПЯЩЕЕ МОРЕ, клыки и шерсть Мясника. Этой лживой хвале внимал КРАСАВЧИК с длинными светлыми кудрями, ничего не понимая, он грелся в лучах его презрения, и я не мог этого терпеть, помоги Боже, испугался за них обоих, и за себя тоже, потому что если пропадет мой брат, и я с ним пропаду. Учитывая прежние НЕДОРАЗУМЕНИЯ, кто возьмет меня к себе? Я попытался отвлечь брата, но мешки под его налитыми вином глазами уже потели, опасный знак, и я оттащил стул подальше от пино-нуар, устроился в нише, где меня даже официант не нашел бы. Голод терзал, однако страх был сильнее, и я сидел на стуле, раскачиваясь взад-вперед, человек-часы, кровь шумит, шелестит, шевелится, я дышал поглубже, насыщая ее КИСЛОРОДОМ, и стал весь такой розовый, светло-розовый, перережьте мне глотку, и кровь заляпает стену, Господи благослови. Вот уж убирать бы пришлось. Пока я размышлял об этом, послышался женский голос:
— Простуженным нельзя петь «Боже храни королеву».
Это ЦИТАТА из великой книги ужасного художника Нормана Линдси.
— Не узнаешь меня?
Она была красивая и такая стройненькая, мальчишеская, как говорят, фигура, маленькая грудь, шелковое платье можно в карман засунуть вместе с носовым платком.
— Как твой брат?
Господи Боже, Марлена Лейбовиц собственной персоной, хотя она здорово изменилась с того раза, когда взятая в аренду машина застряла возле нашего дома, теперь она больше смахивала на ТВОРЧЕСКУЮ НАТУРУ. Прическа в стиле ТОЛЬКО ЧТО С ПОСТЕЛИ, но сама все такая же приветливая, присела на корточки возле меня и поделилась закусками. Наверное, я покажусь ПОЛОУМНЫМ, раз так ей обрадовался после того, как Мясник обвинял ее в краже картины, отчего наша жизнь пошла прахом. Я рассказал ей про неприятности с полицией и как нам пришлось покинуть те места, прихватив с собой только холсты и краски, какие поместились в машину. Она положила руку на мое крепкое плечо и сказала, что ее жизнь испорчена тем же событием: муж не вынес проблем, и с момента кражи они РАССТАЛИСЬ.
Волосы у нее такие необычные, желтые, словно кукуруза, некрашеные, ей не приходится тратить каждый месяц ДИКИЕ ДЕНЬГИ на фальшь. Глаза голубые и влажные. Голландка, подумал я, а то и немка, как Холостяк. Вскоре она отыскала стул, и мы устроили пикник, официанты в черных костюмах и с конскими хвостами склонялись, услужая нам, а мы обсуждали «Волшебный пудинг», и я рассказал ей, как Мясник построил своему бывшему сыну дом на ветвях джакаранды, почти в точности как ПУДИНГОВЫЙ ДВОРЕЦ на странице шестьдесят три, она знала, о чем речь.
И я поведал ей об утрате и сына, и пудингового дворца, и обо всех злосчастьях, обрушившихся на двух братьев Бойнов. Совершенно искренне рассказал, что сейчас мы НА САМОМ ДНЕ, полиция не возвращает шедевр, и в галереях на картины брата никто даже не смотрит.
— Он — великий художник, — сказала она. Этого никто не говорил с 1976 года. Я даже удивился. — Несправедливо, что ему пришлось так страдать, — добавила она.
И тут я заприметил Мясника, посмевшего облыжно ее обвинить. Он изо всех сил подлизывался еще к какому-то хрену, глаза у него страшно полыхали, он кивал здоровенной башкой, наклонившись под углом 45 ГРАДУСОВ, так что его жертва могла счесть себя самым интересным на свете человеком. Кто бы догадался, что красные кружочки на проданных картинах для него — что раскаленные иглы под ногтями? Я поднялся, чтобы передвинуть стул и скрыться в тени, но как раз этим привлек внимание брата, он обернулся, огромный, лоснящийся от спиртного, вытянул обе руки и прогромыхал:
— Господи Боже! Пропавшая миссис Лейбовиц!
Я чуть не обделался.
15
В ту ночь, когда мы с Марленой общались в Беллингене, я был еще вполне приличным человеком, но на омерзительной выставке Стюарта Мастерса я успел напиться, несся на всех парусах, все, на что падал взгляд, казалось подделкой на продажу, безвкусицей, как позолоченная дверь туалета, но вдруг — вот она, узкие глазки, набухшие губы, две глубокие ключичные впадины с медовой тенью. Она улыбнулась, сощурив глаза, протянула мне руку, и я подумал: «Ты украла чертова Лейбовица».
А Хью — черт бы его побрал! — подмигнул мне.
Ах ты, сволочь! — подумал я. Тебе все хиханьки-хаханьки.
Но он уже схватился за стул, готовясь к путешествию, стукнул, столкнул стакан, стремглав в стену.
Марлена Лейбовиц отскочила в сторону от осколков.
— Пошли! — Брат ногой затолкал стекло под стол. — Бьюкенен, — сказал он. — Бу-бу-лула. — Ради читателя я подсокращаю его речь, вы ничего не упустили, и перевода не требуется, разве что «Бьюкенен» означает «Балканы», ресторан на Оксфорд-стрит, где мне полагается развлекать миссис Лейбовиц, пока он, жирный проглот, будет нажираться хорватским грилем. И знаете что? Через пять минут мы все трое уже ехали по Оксфорд-стрит, стул Хью громыхал, сталкиваясь с лежавшим на заднем сидении подносом, а похитительница картин, ибо таковой я считал ее, сидела возле меня — легкая и шелковая, как шепот желания. Пассажиры мои без умолку разговаривали, Хью — о том, как отбивать деревянным молотком мясо нерожденных телят, а поверх этих садистских подробностей я отчетливо различал обращенную к Хью повесть Марлены Лейбовиц о ее неприятностях с полицией. Весьма важные для меня сведения просачивались сквозь пелену пино-нуар, но в районе Ормонд-стрит я проскочил на красный свет и на подъезде к Тейлор-сквер уже сомневался — коллеги-выпивохи поймут меня, — не приснилось ли мне все это.
Следовало бы расспросить насчет полиции, но когда я припарковался и опустил окна, чтобы торчкам легче было залезть в машину, она сама заговорила со мной. Мол, полицейские из отдела искусства обыскали ее квартиру.
— Да вы и сами знаете, — добавила она.
— Нет, кажется, не слыхал. Нет.
Она поморщилась:
— Его разыскивает Интерпол.
— Кого?
— Оливье. Моего мужа. Он сбежал. Вы что, газет не читаете?
Мой брат уже прокладывал себе путь сквозь толпу и так угрожающе размахивал стулом, что пришлось прервать разговор.
— Но вы же помните, — настаивала она, с трудом поспевая за мной.
Я в этот момент больше думал о брате, и ей пришлось пояснить:
