В первую ночь он скрипел зубами и случайно заехал мне пяткой по яйцам, помилуй-Господи, он метался во все стороны, только поспевал отдавать приказы. Днем и ночью мой брат вопил о своем месте в истории и о том, как это место у него отняли. Чего он достиг, бросив родной домой.
А спозаранку, нимало не медля, он вознамерился идти в полицию и требовать, чтобы картину вернули КАК МОЖНО СКОРЕЕ. Совсем забыл, что его подозревают в соучастии в ОГРАБЛЕНИИ, что он обвинен в НАПАДЕНИИ на человека и нарушил судебное постановление, воспрещающее приближаться на пять миль к СУПРУЖЕСКОЙ РЕЗИДЕНЦИИ? Забыл, что не далее как в июле чуть не слег с перепугу, когда его отправили в Лонг-Бэй за ВЗЛОМ И ВТОРЖЕНИЕ? Сам говорил мне, что полиция может сделать с человеком все что угодно. Слепым надо быть, чтобы не заметить целый рой копов на улицах возле бывшей балетной школы Артура Мюррея, глухим надо быть, чтобы не слышать воя их сирен, когда они преследуют в ночи так называемые АЗИАТСКИЕ БАНДЫ. В удушливую мартовскую погоду приходилось спать с открытыми окнами и слышались голоса ИЗВРАЩЕНЦЕВ в переулке и ссоры НАРКОМАНОВ и поспешные шаги удирающих от АЗИАТСКИХ БАНД. По ночам я даже радовался, что замки охраняют нас, однако я терпеть не могу, когда меня запирают одного в доме, и как только он двинулся в полицию, я РАЗ — И ЗА НИМ, словно гончая за механическим зайцем.
Всегда на воздухе, всю мою жизнь — на стульчике ли перед лавкой, в запряженной ли пони тележке, развозя мясо. В Беллингене я всегда был в пути, хотя летом воздух густ от перелетных семян чертополоха и от пауков, которые летят за много миль на своей паутине, как на планере, и здесь, в городе, я предпочитал по крайней мере безопасные часы проводить на улице, смотреть, как проходят мимо часы-человеки, тут-тук жжж, один, другой, третий, и каждый — центр вселенной. Свихнуться можно, глядя на них, все равно что смотреть на звезды ночью и думать о вечности. Мозги плавятся. Матушка от этого мучилась, все вглядывалась в бесконечность, пока глаза не помутнели, бедная матушка, благослови ее бог.
Совсем недолго я просидел на стуле, как вдруг подходит юный полисмен и заявляет мне, что тут сидеть нельзя без разрешения Мэрии Сиднея. Поскольку ПРАВИТЕЛЬСТВО располагалось как раз позади собора святого Андрея, я пошел туда и НАВЕЛ СПРАВКИ, но никто не желал меня понять, и потому я принялся бродить по улицам, а когда уставал, ставил свой НЕЛЕГАЛЬНЫЙ СТУЛ, всего на минутку.
В Сиднее всюду полно полиции. Угроза, которую Мясник никак не мог оценить. То он орет, что разорился на штрафах за неправильную парковку, а то рвет их в клочья и уверяет, мол, если не платить, все равно квитанции и повестки затеряются в дебрях системы. Сколько раз он парковался против правил и перегораживал выезд даже из полицейского участка Дарлингхерста, куда ему приходилось наведываться. Сначала он оставил меня в машине и пошел за своим шедевром. По возвращении ничего не сказал, но в тот вечер опять дала себя знать ПРОБЛЕМА ЗАПОЕВ.
В скором времени к нам наведался некий Роберт Колосси, тощий кудрявый КУРИТЕЛЬ КОСЯКОВ, подрядившийся фотографировать работы Мясника для галереи. Потом мой брат пожалел о том, что заплатил тысячу долларов наличными за БРАКОВАННЫЕ слайды, выбросил их на помойку и поехал в Редферн, а меня опять оставил ждать в машине. Когда Мясник выбежал из этого дома, я сообразил, что там проживал Роберт Колосси, поскольку он нес очень тяжелую камеру ХАССЕЛБЛАД стоимостью не менее 2000 долларов, в КОМПЕНСАЦИЮ за свои убытки. Он пристроил этот предмет на баке с горячей водой и с тех пор не открывал дверь, кто бы ни звонил. Мне велел выстукивать SOS, а ключа не дал, а то вдруг фотограф меня ограбит. Зато он отдал ключ совершенно чужому человеку — женщине из книжного магазина в Здании Королевы Виктории. Предположительно, тетка была невысокого роста и с большими сиськами, но точно сказать не могу, потому что ключом она так и не воспользовалась.
Итак, слайды Колосси обратились в ГРУДУ ДЕРЬМА, и мой брат решил вместе со мной обойти галереи и предъявить свои работы ВО ПЛОТИ. Утром в понедельник он поставил машину возле здания на Бэтхерст-стрит под знаком «Парковка запрещена», так что мы поругались с дорожным копом, и тот выписал штраф на сто баксов и пригрозил арестом, но Мясник сказал, ерунда, бумажка затеряется в системе. Мы загрузили картины, сердце у меня колотилось, как ДВУХШИЛЛИНГОВЫЙ БУДИЛЬНИК, но вот мы уже в Пэддингтоне, у ПИНАКОТЕКИ, припарковались возле входа и понесли первый ящик с картиной наверх, в здоровенную приемную, безобразную, как «УОТСОН МОТОРЗ», бетонный пол аж сверкает, а на стенах так называемые произведения искусства, красные, синие, зеленые, до того скверные, что краски подмигивают и скачут, точно блохи по ковру, такая СВИСТОПЛЯСКА, ВАЛИУМОМ не угомонишь.
Молоденький МАМЕНЬКИН СЫНОК за столом принял нас за курьеров из ФЕДЭКСА или ДИ-ЭЙЧ-ЭЛ и поспешил поставить нас на место, то бишь отправить к служебному входу.
— Где Джим? — спросил Мясник Бойн, едва мы опустили ящик на пол.
— Нет тут никакого Джима, — сказал Маменькин Сынок. — И ящики сюда вносить нельзя.
Мясник растянул губы в широкой и тонкой папашиной ухмылке.
— Джим Агнелли, — пояснил он.
— Мистер Агнелли скончался, — ответил Сынок.
Ежели Мясник и огорчился, времени на скорбь у него не было.
— Что ж, — молвил он, — а я — Майкл Боун.
Это имя не произвело желанного впечатления, даже когда он сказал:
— Пришел показать Джиму, чем я тут занимался.
Он не добавил: «Жаль, что с ним разминулся», но смысл был такой.
— В таком случае, — сказал юнец, — я готов посмотреть ваши слайды. Оставьте их мне.
— Знаете ли вы, кто я такой? — спросил Мясник, хотя было ясно, что юнец не читал пятилетней давности номера «Искусства Австралии». — Ничего, — продолжал он, — сейчас узнаете, черт побери. Дрель, Хью! — распорядился он.
Да, сэр, нет, сэр, видел бы мой папаша Череп и Кости, как я берусь за СМЕРТОНОСНОЕ ОРУЖИЕ и разматываю шнур и бегу за тридцатифутовым удлинителем, чтобы воткнуть его в розетку с напряжением 240 вольт. Во мгновение ока все снаряжение готово, и никто не запрещает мне трогать выключатель.
При виде моей дрели юнец забеспокоился и закатил ИСТЕРИКУ ШЕПОТОМ, но разве Мясника удержишь, когда дело касается его ИСКУССТВА, дрель знай себе визжала, а он собственноручно выдергивал шурупы из ящика и вот мы уже разворачиваем холст, чудовищное богохульство, ТВОРЕНИЕ БЕЗУМЦА, если хотите знать мое мнение.
Я думал, Маменькин Сынок забьется в припадке, но он сложил ручки на груди и склонил на бок аккуратную головку, и даже улыбка заиграла в уголках губ.
— О, Майкл БОУН! — сказал он. — Ну конечно же!
— Вот именно, — подтвердил Мясник, но грудь почему-то не выпятил, нет, его крупный подбородок дрогнул и глаза сузились. Вышел из моды. Это даже я понял. Я помог ему свернуть холст, и мы заторопились к выходу. Маменькину Сынку, похоже, стало его жаль. Он нагнулся и подобрал все разбросанные нами в бегстве шурупы.
— Слайды гораздо удобнее, — посоветовал он, ссыпая шурупы мне в ладонь.
