— Господи Иисусе, — пробормотал Юбэнк и отошел в сторону — осмотреть бетонные загончики для свиней, зачем-то принялся молотить по ним поливальным шлангом. — Иисусе, Иосиф и Мария! — возглашал он.
— Без налогов. — Глаза Амберстрита сверкали. — Наличными.
Юбэнк заходился от смеха, набивая махоркой свою толстую трубку. Но лицо его младшего напарника, словно ради контраста, сморщилось как оберточная бумага, прикрывая драгоценные камни глаз.
Не могу сказать, что предложение не показалось мне соблазнительным.
Юбэнк откочевал в сторону, раскуривая трубку. При каждом вдохе он высоко задирал черные брови, отчего лицо его постоянно казалось изрядно удивленным.
— Сразу не смогу отдать. Буду выплачивать в течение года.
Предложи он мне кругленькую сумму из рук в руки, может, я бы и повелся, но эти выплаты меня бы не спасли, так что я предпочел отказаться. Не знаю, как связаны последующие события с моим отказом, — может, и нет тут никакой связи. Мы все недолго передохнули за приятной беседой, и вернулись к делу.
Амберстрит еще больше сморщился и кивнул.
— Понимаю, — сказал он и обернулся к напарнику. — Рулетка при тебе, Рэймонд?
Юбэнк извлек из кармана грязный носовой платок, а затем узкую рулетку, очень техничную с виду — хирург, выписавший себе из Токио для редкостной операции инструменты, которым еще и названия-то по-английски не подобрали. При виде рулетки у меня яйца съежились.
— Измерь довесок, — потребовал Амберстрит — таким подлым словом он окрестил прямоугольник с единственным словом «БОГ», на котором серый гусиный помет и фталовая зелень сливались, двигались, боролись с упрямым «О».
Я следил, как Юбэнк проводит замеры — так водитель видит последние секунды движения навстречу катастрофе.
— Тридцать на двадцать один с половиной дюймов, — провозгласил он.
Амберстрит улыбнулся мне ангельской улыбкой.
— Ах, Майкл! — сказал он, потуже затягивая на поясе ремень. И вдруг я понял, как же страшен этот маленький говнюк.
— Что?
— Тридцать на двадцать один с половиной, — повторил он. — Ах, Майкл!
— Да что?
— Ничего не напоминает?
— Нет.
— Точный размер Лейбовица мистера Бойлана.
Чем они заняты? — гадал я. — Каббалой? Нумерологией?
— Майкл, вы же умный человек. Размеры нам известны. Они значатся в каталоге.
— Допустим, размеры совпали. Что дальше?
— Вот что дальше, — произнес Амберстрит. — Как вам известно, мистера Бойлана ограбили, картина Жака Лейбовица похищена.
— Чушь! Когда?
Вместо комментария Юбэнк затянулся сильнее прежнего, и черные брови скрылись под волосами.
— О! — недоверчиво усмехнулся Амберстрит. — А вы и не знали?
— Не хрен иронизировать. Откуда я мог узнать?
— Откуда вам знать, что Джон Леннон
[26]
мертв, — проворчал Юбэнк.
— Заглянули бы в газету, — предложил Амберстрит. — Или радио послушали.
— Джон Леннон жив, блядь.
— Не увиливайте, Майкл. Мы расследуем кражу со взломом.
И только тут, стоя над своей картиной (мы все еще дружно рассматривали ее), я понял, во что вляпался.
— У него украли Лейбовица?
— Три недели назад, Майкл. Кроме вас, никто не знал об этой картине.
— Мне он ее не показывал. Спросите его, — отбивался я. Мне припомнилось, как Дози с ненавистью глянул в мою сторону, когда мы разминулись в тумане.
— Но вам было о ней известно. И вы знали, что он уехал на день в Сидней.
— Он то и дело ездил в Сидней. Вы что, думаете, я приклеил к своему холсту картину ценой в два миллиона баксов и замазал ее краской? Так вы считаете? Сразу видно, что вы ничего не смыслите в искусстве.
— Мы не утверждаем, что картина здесь. Но мы должны забрать эту вещь и сделать рентген и спектральный анализ.
— К черту. Вы просто хотите, блядь, отобрать мою вещь.
— Спокойнее, приятель, — заговорил Юбэнк. — Мы дадим вам расписку честь по чести. Сами внесете описание картины.
— А когда мне ее вернут?
Брови старшего копа вновь тревожно подскочили.
— В зависимости от… — начал Амберстрит.
— От чего?
— Не придется ли хранить ее до суда.
Я плохо соображал, что происходит. То ли они хотят ограбить меня, то ли я и впрямь попал в переплет. И я не знал, какой расклад выбрать, а в итоге, после того, как три часа провозился, мастеря ящик для картины, а они пока что фотографировали мою монтировку и прочие инструменты, после того, как я собственноручно помог им загрузить ящик в машину, они показали мне кучу газетных вырезок о Лейбовице. Я прочел заголовки передовиц при свете их фар, так ничего и не выяснил насчет Джона Леннона, но хотя бы убедился (с некоторым облегчением), что это не грабители, а копы.
10
Конечно, наш щегол Майкл Бойн понятия не имеет о том, что не идет на пользу лично ему, и вомбата он совершенно несправедливо называет ТУПОГОЛОВЫМ, это годится разве для книги, «тупоголовый вомбат», а на деле неправда, вомбат умница, он может, благослови его Бог, задом наперед развернуться в своем тесном туннеле, да еще за ушами почесать, и распластаться, как тесто под скалкой, а знаю я все это потому, ЧТО ВИДЕЛ СОБСТВЕННЫМИ ГЛАЗАМИ. Конечно, брату я ничего об этом не скажу, он и знать не знает, как я готовился к появлению полиции, потому что с того момента, как я сломал мизинец Эвану Гатри, я в любую минуту ждал — «Уи-Уи-Уи», синяя мигалка крутится, точно ГНЕВ ЗАКОНА, и трудно рассчитывать, что Мясник Бойн спасет меня. Сколько раз он грозился поместить меня в Интернат, и пусть там сдирают налет с моих зубищ.
Копы тянулись, КАК ДОЖДЛИВАЯ НЕДЕЛЯ, так что я успел расширить один конец прорытого вомбатом туннеля. Впервые я вошел в его лабиринт в тот день, когда похоронил щенка, я прихватил с собой кирку, и фонарь, и крышку от четырехгаллонной канистры патоки, чтобы прикрыться, как щитом, хотя с вомбатами у меня никогда не было неприятностей, я сразу научился при встрече дружелюбно ворчать, как они. Младшего я назвал ПАРЕНЬ, благослови его Бог. Иногда он нюхал мне волосы, но не в тот день, когда полиция явилась, наконец, когда я лежал у входа в нору, башмаки чуть ли не во рту, носом уткнулся в темноту, ничем не воняло, земля и корни, а если приходилось пукнуть, я готов был извиниться. Я вздремнул, потом вылез наружу — небо стало черным с примесью ультрамарина, четко выписывался силуэт лавра, сильный луч желтого света бил из сарая — я разглядел Мясника Бойна, возившегося с пилой, длинные сосновые доски лежали перед ним на козлах. Господи ж Боже, я решил, это мне гроб сколачивают.
