— А со мной ты не можешь обсудить это? — воскликнула Лиззи, и глаза ее гневно сверкнули.
— Пожалуйста, Элизабет. Прошу тебя, говори потише.
— И когда же у вас, сэр, найдется время собраться с мыслями и поговорить с матерью вашего ребенка?
У него, разумеется, не было никакого плана. Он раздобыл сто восемнадцать фунтов и шесть пенсов, но четкого плана у него не было.
— У меня есть жена, — взмолился он, — завтра, став слугой каторжника, я должен заработать деньги, отданные за возврат колье.
— Когда же ты откроешь мне свой план? — Она говорила, не понизив голос, забыв об осторожности. — Как долго ты собираешься заставлять меня одну думать обо всем в таком состоянии, когда у меня голова идет кругом?
Когда Тобиас встал, Лиззи осталась сидеть, опустив плечи в полном отчаянии.
— Я займусь этим, — сказал он. — Можешь положиться на меня.
Повернувшись, он стал подниматься по лестнице, где на площадке увидел жену. У нее было странное лицо.
— Я уезжаю в Глостер, — сказал он.
Глава 62
Тобиас, отправляясь в Глостер, не взял с собой смены постельного белья. Вместо него он уложил в свой верный желтый портфель опасную бритву, зубную щетку, гусиное перо, блокнот и пузырек с чернилами. Прежде чем почтовый дилижанс преодолел затор и выехал на основной тракт, Тобиас успел раскрыть прямо на коленях свой бесхитростный несессер и устроил походный рабочий столик.
Он открыл пузырек с чернилами, поставив его в специальное углубление, сделанное для этой цели, и прямо на Оксфорд-стрит, которую английский классик Де Куинси назвал «великим Средиземным морем», начал писать первую главу своего романа «Джек Мэггс». Он писал цветистым, но изящным почерком, ни единая его строка не свидетельствовала о том, что она написана в мчащемся дилижансе, и ни единое пятно или клякса не говорили о том, что пишущий эти строки молодой человек ввергнут в полное отчаяние, и мчится он впереди собственного неизбежного позора.
Он даже не сознавал, что предмет его повествования находится рядом и смотрит на него. Джек Мэггс сидел в дальнем правом углу дилижанса, спиной к упряжке, как можно дальше от всех, насколько это было возможно в «Истом Британце», как был назван этот почтовый дилижанс такой же вместимости, как и все английские почтовые дилижансы. А это значит, что он был сделан точно так, как посчитало нужным почтовое ведомство, — те же проклятые три фута и четыре дюйма от пола до потолка и шесть футов и шесть дюймов по диагонали.
Тобиас написал: «Глава первая» и дважды подчеркнул. А затем принялся писать текст:
«Был гнетуще мрачный январский день 1818 года и желтый туман, низко лежавший утром на земле, к полудню на короткое мгновение поднялся и, открыв печальную картину нагромождения камней и булыжника, снова опустился саваном на стены Ньюгейтской тюрьмы».
— Как это у вас получается, сэр, — внезапно последовал вопрос от сидевшего справа священника. Тобиас улыбнулся и снова обманул перо в чернила.
— При таком движении я не способен даже читать, — продолжал священник. — Но чтобы писать, сэр, это поистине достижение.
«Эти стены из голубого уэльского камня, нелегко добываемого в каменоломнях…»
— Однажды на ярмарке в Америке я видел девчонку, как ни в чем не бывало вязавшую шарф, сидя на пони, который легкой рысью скакал по полю.
Это уже было замечание фермера, втиснувшегося на место напротив Тобиаса; он был крупного телосложения с квадратной головой и, сев, никак не мог найти места своим коленям, чтобы они не касались чужих. До этой минуты он все время испытывал чертовское раздражение:
— А это кое-чего стоит, — продолжил он, обращаясь уже к Мэггсу. Но тот вместо ответа лишь сложил руки на своем красном жилете.
Тогда фермер повернулся к священнику:
— Эта девчушка многого стоит.
— Да, пожалуй, — согласился священник. — Но наш попутчик представляет куда более интересное развлечение, сэр.
— О, это было отличное зрелище, — настаивал фермер. — Девчонке было не более десяти лет.
«…Однако туман по причине своего постоянного присутствия медленно проникал в темное нечеловеческое сердце камня…»
— А я в этом не сомневаюсь, сэр, — согласился священник, — но подозреваю, что кто-то уже перещеголял это молодое дарование.
— Вам не так легко переубедить меня, преподобный отец… — не сдавался фермер.
У священника, казавшегося вначале человеком без особых эмоций, губы сжались в тонкую линию, а лицо залилось яркой краской гнева.
— Рассказать историю Капитана Крамли или миссис Морфеллен, что ж, это, должно быть, весьма нелегкая задача.
Между фермером и Джеком Мэггсом сидела пожилая леди в белой накидке и выцветшей красной шляпке, тихонько лакомившаяся пшеничными сухариками, вынимая их из кружки. Услышав имя миссис Морфеллен, она бросила свой острый взгляд на спорящих.
— Мистер Отс? — воскликнула она. — Неужели это мистер Отс?
Фермер внезапно подчеркнуто умолк.
Такое случалось не слишком часто, и Тобиас, хотя и удивился, что его узнали, был чрезвычайно доволен тем: ведь его узнают незнакомые люди. Однако убежденность в нависшем над ним неизбежном позоре столь глубоко укоренилась в сознании, что он не мог наслаждаться любовью читателей, зная, как скоро и как жестоко он ее лишится. Поэтому он не раскланялся, не вступил в разговор и своим поведением произвел на всех впечатление холодного и высокомерного молодого человека.
Но внимание пассажиров вскоре вернулось к прекрасным майским видам за окном: колокольчики, цветущие сливы у церкви в Хаммэромите, заяц, перебежавший дорогу. Однако Тобиасу виделись лишь мрачные картины.
«В этом году в тюрьме Ньюгейт было особенно много женщин. Их собрали со всех Британских островов: мелкие воровки, убийцы и другие представительницы преступного мира переполняли это мрачное здание на Ньюгейт-стрит.»
Он все еще писал о тюрьме, когда дилижанс проехал мимо огромного Парка лорда Дингли. Здесь священник и фермер снова не сошлись во мнениях при оценке достоинств такого дерева, как ель; тема, как известно, непростая и трудно решаемая. Фермер перешел уже на крик, а священник посмеивался самым неприятным образом. Тобиас едва ли слышал их спор, ибо его отвлекло поведение другого молчаливого спутника: Джек Мэггс не сводил с него глаз.
Он продолжал прилежно писать, но теперь чувствовал чужой взгляд на себе. Это было похоже на отраженный линзой луч — сначала темный, потом слишком горячий, чтобы быть приятным. Он поднял глаза и прямо встретил взгляд каторжника.
Время шло. Одна минута, вторая. Это был молчаливый обмен взглядами, но такой упорный, что пассажиры замолкали один за другим; именно их внимание в конце концов заставило каторжника уступить.
Мгновение спустя, казалось, что ничего особенного не произошло. Тобиас вернулся к работе, а Джек Мэггс снова уставился в окно.
