— Концепции всегда нужно подгонять, — сказала я. — Это… нормально, что с первого раза получается не совсем безупречно. Мне надо было получше объяснить процесс.
— Джун, ну правда… Я не думаю…
— Я могу переделать. Это ничего не стоит. Я настолько же заинтересована в том, чтобы сделать эту работу хорошо, как и ты.
Уэверли вела себя так, словно не слышала моих слов.
— Я стараюсь убедить их оплатить тебе по крайней мере какую-то часть твоего времени. Я знаю, ты вложила в это много труда… Я в долгу у тебя хотя бы за то, что втянула тебя в это дело.
— Ты просто скажи мне, что они хотят изменить. Я позвоню тебе на следующей неделе, чтобы мы могли обсудить всё, строчка за строчкой.
— Джун, я не могу, — произнесла Уэверли с непреклонным видом. — Просто работа сделана… не на том уровне. Я уверена: то, что ты пишешь для других клиентов, превосходно. Но у нас большая фирма. Нам нужен кто-то, кто понимает… ну… наш стиль. — Говоря это, она прикладывала руку к груди, словно речь шла о ее стиле.
А потом она, как ни в чем не бывало, расхохоталась:
— Ну на самом деле, Джун. — И она заговорила настойчивым голосом телевизионных реклам: — «Три выгоды, три удобства, три причины купить… Удовлетворение гарантируется… для сегодняшних и завтрашних налоговых потребностей…»
Уэверли произнесла это так комично, что все приняли это за хорошую шутку и рассмеялись. И тут, в довершение всего, я услышала, как моя мама говорит ей:
— Правда, учительский стиль не можно. Джун не на такой уровень, как ты. Так родиться надо.
Я удивилась тому, до какой степени униженной я себя почувствовала. Уэверли в очередной раз выставила меня дурой, да еще вдобавок ко всему собственная мать предала. Я улыбалась с таким старанием, что моя нижняя губа начала подрагивать от напряжения. Попытавшись сосредоточиться на чем-нибудь другом, я, помню, взяла свою тарелку и тарелку мистера Чона, как будто бы убирая со стола, и сквозь слезы четко рассмотрела щербины на краях наших старых тарелок, и даже спросила себя, почему, интересно, мама не пользуется новым сервизом, который я подарила ей пять лет назад.
Стол был усеян останками крабов. Уэверли и Рич закурили и вместо пепельницы положили между собой панцирь краба. Шошана подобралась к пианино и барабанила по клавишам зажатыми в обеих руках клешнями. Мистер Чон, ставший со временем совсем глухим, наблюдал за ней и аплодировал: «Браво! Браво!» Если не считать его странных выкриков, никто не произнес ни слова. Мама ушла на кухню и вернулась с тарелкой порезанных на дольки апельсинов. Папа постукивал по останкам своего краба. Уинсент дважды откашлялся, прочищая горло, и похлопал Лизу по руке.
Тишину в конце концов нарушила тетя Линьдо:
— Уэверли, ты дать ей пробовать еще раз. Ты заставить ее спешить первый раз. Конечно, она не можно сразу соображать.
Я услышала, как мама ест апельсиновую дольку. Она была единственным известным мне человеком, кто хрумкал апельсинами так, словно это были хрустящие яблоки. Это звучало хуже, чем зубовный скрежет.
— Хороший надо время, — продолжала тетя Линьдо, кивая головой в знак согласия со своими словами.
— Положить кучу сил, — посоветовал дядя Тинь. — Кучу сил, парень, вот что мне нравится. Хмм, вот что требуется, делай правильно.
— Пожалуй, нет, — сказала я и улыбнулась, перед тем как отнести тарелки в раковину.
Я была на кухне, и уже наступил поздний вечер, когда я осознала, что я не лучше того, что я есть. Я составитель реклам. Я работаю в маленьком рекламном агентстве. Я обещаю каждому новому клиенту: «Мы обеспечим корочку вашей отбивной». Корочка обычно ужаривается до «Трех Выгод, Трех Удобств, Трех Причин Купить». Отбивная обычно оказывается одноосными кабелями, мультиплексерами, конвертерами и тому подобным. Когда речь идет о таких мелочах, я хорошо справляюсь со своей работой.
Я включила воду, чтобы помыть посуду. Я уже не сердилась на Уэверли, а только чувствовала себя усталой глупышкой, как будто спасалась от какой-то погони, а потом оглянулась и обнаружила, что за мной никто и не гнался.
Я взяла мамину тарелку, ту самую, которую она отнесла на кухню в начале обеда. Краб на ней был нетронут. Я приподняла панцирь и понюхала его. Наверное, из-за того, что я в принципе не любила крабов, мне трудно было понять, что с ним не так.
Когда все ушли, мама пришла ко мне на кухню. Я убирала посуду Она поставила чайник, чтобы еще попить чаю, и села за маленький кухонный стол. Я ждала, что она начнет ругать меня.
— Обед удался, мам, — сказала я вежливо.
— Не так хороший, — ответила она, ковыряя во рту зубочисткой.
— Что случилось с твоим крабом? Почему ты его выбросила?
— Не так хороший, — повторила она. — Помирать этот краб. Последний нищий не есть такой.
— Как ты это определяешь? Запах был самый обычный.
— Можно сказать зараньше, чем готовить! — Она уже стояла у окна, глядя в ночь. — Я перед готовить трясти этот краб. Ноги висеть. Рот — открытый, как покойник.
— Почему же ты сварила его, если знала, что он уже мертвый?
— Я думать… может, только что умирать. Может, на вкус не так плохой. Но я знать запах, мертвый вкус, упругость нет.
— А что, если бы кто-нибудь другой взял этого краба?
Мама посмотрела на меня и улыбнулась:
— Только ты выбирать этот краб. Никто другой не брать. Я знать это зараньше. Все остальные хотеть качество самый лучший. Ты думать по-другой.
Она произнесла это таким тоном, словно это что-то доказывало — и доказывало что-то хорошее. Она часто говорила вещи, которые звучали хорошо и плохо одновременно.
Я отложила последнюю, треснутую, тарелку и тут вспомнила:
— Мам, почему ты никогда не пользуешься новыми тарелками, которые я тебе купила? Если они тебе не понравились, ты бы лучше сказала мне. Я могла бы их поменять на какие-нибудь другие.
— Конечно нравится, — сказала она с легким раздражением. — Иногда я думать: что-то так хороший, я хочу беречь этот. А потом забывать, что я беречь.
И тут, как будто внезапно вспомнив, она расстегнула свою золотую цепочку и сняла ее, собрав в горсти и цепочку, и висевший на ней нефритовый кулон. Она взяла мою руку, положила все это мне на ладонь и сжала мои пальцы в кулак.
— Нет, мам, — запротестовала я. — Я не могу это взять.
— Нала, нала! — Бери, бери! — сказала она бранчливым тоном. И продолжила по-китайски: — Я давно хотела дать его тебе. Смотри, я ношу его на своем теле, а когда он ляжет на твою кожу, ты поймешь, что это значит. Это смысл твоей жизни.
Я посмотрела на светло-зеленый кулон. Мне хотелось отдать его назад. Я не хотела принимать его. И тем не менее я чувствовала себя так, словно уже проглотила его.
