— Ну и что тут смешного? — наконец спросила я. Мне пришло в голову, что, возможно, она смеется надо мной. А может быть, она прислушивалась к тому, что происходит за стеной, и не услышала ничего, кроме застоявшейся тишины нашего несчастного дома.
— Что ты смеешься? — повторила я более настойчиво.
— А меня мать выгнала из дома, — сказала она наконец с таким важным видом, как будто тут было чем гордиться, потом хохотнула и добавила: — У нас, как всегда, был скандал, и она выставила меня из дома и заперла дверь. Ну а теперь она, конечно, ждет, что я буду сидеть под дверью до тех пор, пока не осознаю свою вину и не пойду к ней извиняться. А я и не подумаю.
— А что же ты тогда собираешься делать? — спросила я, затаив дыхание, полностью уверенная в том, что уж на этот-то раз мать убьет ее окончательно.
— Я хочу пробраться в свою комнату через ваше окно, перелезу по пожарной лестнице, — прошептала она в ответ. — А мать пусть ждет. А потом она забеспокоится и откроет дверь. Только меня там не будет! Я буду в своей спальне, в постели! — снова хихикнула Тереза.
— А она не разозлится, когда найдет тебя?
— Еще чего! Да она будет только рада, что я не умерла, и вообще. Но она, конечно, сделает вид, что пришла в бешенство, и все такое. Мы всегда устраиваем что-нибудь в этом роде. — Сказав это, Тереза выскользнула из моего окна и бесшумно пробралась к себе в комнату.
Довольно долго я сидела на месте, уставившись на открытое окно и удивляясь. Зачем она вернулась? Разве она не видит, какая ужасная у нее жизнь? Разве не понимает, что это никогда не кончится?
В ожидании воплей и криков я прилегла на свою кровать. Я все еще не спала, когда поздней ночью в соседней квартире раздались громкие голоса. Миссис Сорчи ругалась и плакала:
— Ты глупая девчонка. Ты чуть не довела меня до инфаркта.
А Тереза кричала в ответ:
— Я могла разбиться и сломать себе шею! Я чуть не упала с лестницы!
И потом я услышала, что они смеются и плачут, плачут и смеются, — оказалось, что и любя можно орать друг на друга.
Я была поражена. Мне казалось, я вижу, как они целуют и обнимают друг друга. От радости, что я ошибалась, я плакала вместе с ними.
И я до сих пор помню, как в ту ночь во мне всколыхнулась надежда. Я цеплялась за нее день за днем, ночь за ночью, год за годом. Я видела, как мама лежит на своей кровати или бормочет что-то себе под нос, сидя на диване, и все-таки знала, что это — самое худшее из всего, что могло произойти, — когда-нибудь прекратится. Мне все еще мерещились разные ужасы, но теперь я знала способы, как справиться с ними. Я все еще слышала скандалы миссис Сорчи и Терезы, но уже видела и кое-что другое.
Мне мерещилась девочка, жаловавшаяся на непереносимую боль оттого, что ее не замечают. Мне мерещилась ее лежащая на постели мать в длинных, струящихся одеждах. Девочка вынимала острый меч и говорила матери: «В таком случае ты должна принять смерть через расчленение на тысячу частей. Это единственный способ тебя спасти».
Мать соглашалась и закрывала глаза. Меч опускался и начинал кромсать ее — вжик! вжик! вжик! — направо и налево, вверх и вниз. И мать, захлебываясь от рыданий, исходила криками ужаса и боли. Но открыв глаза, она не видела ни крови, ни раскромсанной плоти.
Девочка говорила: «Теперь ты поняла?» Мать кивала: «Теперь я прекрасно всё поняла. Я пережила самое худшее. Ничего хуже этого случиться уже не может».
И дочь говорила: «А сейчас ты должна вернуться назад, на эту сторону. Тогда ты увидишь, в чем ты была не права». Она хватала мать за руку и протаскивала ее сквозь стену.
Роуз Су Джордан
Половина и половина
Эту карманную Библию в переплете из искусственной кожи мама когда-то носила с собой на каждую воскресную службу в Первой китайской баптистской церкви — наверное, думала, что таким образом демонстрирует свою набожность. А когда мама перестала верить в Бога, она не придумала ничего лучше, чем подложить эту Библию под ножку стола, чтобы он не качался: таким способом она корректирует недоработки в устройстве мира. Библия лежит там уже больше двадцати лет.
Мама каждый раз делает вид, что ей об этом ничего неизвестно. Когда бы и кто бы ни спросил ее, почему Библия находится в таком странном месте, она отвечает — чуть громче, чем требуется: «Что? А, вы об этом. Я просто забыла, что она там». Но я знаю, что она ничего не забыла. Мама не самая лучшая на свете хозяйка, и тем не менее по прошествии стольких лет эта Библия еще не утратила своей белизны.
Сегодня я в который раз наблюдаю, как мама подметает под этим самым кухонным столом — она делает это каждый вечер после ужина, — вокруг ножки стола, подпираемой Библией, она проводит веником очень осторожно. Я внимательно слежу за ней, за каждым взмахом веника, выжидая подходящего момента, чтобы сказать ей, что мы с Тедом разводимся. Произнося это, я уже знаю, что мама незамедлительно выпалит в ответ: «Этого не может быть!» А когда я говорю, что это самая что ни на есть правда и что наша совместная жизнь уже кончилась, я знаю, что на это она ответит: «Ты должна бороться за сохранение семьи». И хотя я совершенно уверена, что это безнадежно — сохранять там уже абсолютно нечего, — боюсь, что, даже если стажу ей это прямым текстом, она все равно будет убеждать меня попытаться.
В том, что мама хочет, чтобы я боролась за сохранение семьи, есть определенная доля иронии. Ведь семнадцать лет назад она была недовольна, что я стала встречаться с Тедом. Мои старшие сестры, перед тем как вышли замуж, встречались только с китайскими юношами из нашей церкви.
Мы с Тедом познакомились на семинаре по природоохранной политике. Как-то раз он склонился надо мной и предложил заплатить по два доллара за конспекты последних занятий. Я отказалась от денег, но на чашку кофе согласилась. Это был мой второй семестр в Университете Беркли, где сначала я посещала занятия преимущественно по гуманитарным дисциплинам и только потом перешла на отделение изобразительного искусства. Тед был на третьем подготовительном курсе медицинского факультета. Он говорил, что сделал свой выбор в шестом классе, после того как собственноручно вскрыл эмбрион поросенка, и с тех пор своего решения не менял.
Должна признать, что поначалу в Теде меня привлекало именно то, что отличало его от моих братьев и от парней-китайцев, с которыми я встречалась до него. Он был самоуверен до дерзости, его просьбы звучали так, словно само собой подразумевалось, что он получит все, о чем ни попросит. Мне нравилось его скуластое лицо и сухощавая фигура, мускулистые руки и то, что его родители иммигрировали из Территауна в графстве Нью-Йорк, а не из Тяньцзиня в Китае.
Мама успела заметить все эти отличия, когда Тед впервые заехал за мной. Когда я вернулась домой, мама еще не спала, она ждала меня, сидя перед телевизором.
