Я снова навожу объектив на Ду Лили, которая шагает к насосу, держа в руках пронзительно орущую курицу. Она наклоняет ее над белой эмалированной кастрюлькой, стоящей на скамейке, левой рукой крепко сжимая горло птицы. В правой зажат маленький ножичек. Неужели она собирается отхватить ей башку этой штуковиной? Я наблюдаю через видоискатель, как она прижимает лезвие ножа к шее курицы и медленно пилит. Показывается тонкая струйка крови. Я не в силах пошевелиться. Ду Лили берет птицу так, что шея свешивается вниз и кровь начинает капать в кастрюльку.
Сзади доносится визг поросят. Они кричат. Так кричат люди, объятые ужасом. Кто-то говорил мне, что свиньи так умны, что прекрасно осознают, когда их ведут на бойню, и могут даже заболеть от нервного шока. Интересно, а способны ли они сострадать умирающей курице? И если способны, то о чем это свидетельствует — о наличии разума или души? Несмотря на бесчисленные операции на сердце, операции по пересадке почек, которые мне доводилось снимать, я чувствую, как к горлу подкатывает тошнота. Но я не прерываю своей работы, хотя замечаю, что Саймон прекратил писать.
Наполнив кастрюлю кровью до половины, Ду Лили бросает курицу на землю. В течение нескольких тягостных минут мы наблюдаем за тем, как та дергается, издавая булькающие звуки. Наконец глаза ее подергиваются пленкой, и она замирает. Да, если Ду Лили и верит, что она Булочка, то, очевидно, она забыла о своем сострадании к птицам.
Ко мне подходит Саймон.
— Настоящее варварство, черт возьми. Удивляюсь, как ты могла это снимать.
Его замечание задевает меня.
— Брось, не будь таким чистоплюем. Ты думаешь, в Штатах режут кур более гуманным способом? Наверняка она сделала так, чтобы очистить мясо от токсинов. Скорее всего, это традиция, кашрут, что-то в этом роде…
— В задницу кашрут! Животное убивают быстро, чтобы оно не мучилось, — вот что такое кашрут. Кровь сцеживают уже после смерти, а затем тушу выбрасывают.
— И все-таки мне кажется, что она руководствовалась соображениями здоровья.
Я оборачиваюсь к Ду Лили и задаю ей этот вопрос по-китайски.
— Ага! — отвечает та, со смехом кивая головой. — Когда я наберу достаточно крови, я обычно тут же отрубаю ей голову. Но сейчас мне захотелось, чтобы курочка немножко поплясала.
— Зачем?
— Для тебя! — радостно отвечает она. — Для твоих фотографий! Так интереснее, правда? — Она вскидывает брови, ожидая моего одобрения.
Я натянуто улыбаюсь.
— Ну? — Саймон вопросительно смотрит на меня.
— Это… Ты был прав, это не кашрут, — а потом я не могу сдержаться, видя самодовольную улыбку на его физиономии, — не кошерный обряд в иудаистском понимании. Это китайский ритуал, духовное очищение… курицы. — И снова утыкаюсь в видоискатель.
Ду Лили бросает курицу в котел с кипящей водой, а затем голыми руками полощет ее там, словно кофточку. Руки покрываются волдырями. Сначала кажется, будто она оглаживает курицу, утешает ее, но потом при каждом взмахе руки я вижу пригоршню перьев — и вскоре курица показывается из своей горячей ванны с нежно-розовой пупырчатой кожей.
Ду Лили несет курицу на кухню. Мы с Саймоном сопровождаем ее. Потолок кухни такой низкий, что нам приходится пригнуться, чтобы не разбить головы. Откуда-то из темного угла Кван достает охапку хвороста и бросает в пышущую жаром печь из обожженного кирпича. На огне стоит вок
[30]
— такой огромный, что в нем можно сварить кабана. Кван широко улыбается мне: «Хорошая картинка?»
Как я могла усомниться в том, что она — моя сестра? Это все сказки, говорю я себе. Просто у Кван богатое воображение.
Кван одним махом вспарывает курицу, режет ее на части и бросает куски в кипящую воду, добавив несколько пригоршней какой-то зелени, напоминающей катран.
[31]
— Свежее, — говорит она Саймону по-английски, — все всегда свежее.
— Ты сегодня ходила на рынок?
— Какой рынок? Здесь нет рынка. Только задний двор, собирай сам.
Саймон записывает ее слова.
Ду Лили вносит на кухню кастрюлю с кровью, которая загустела, став похожей на клубничное желе. Нарезав кровь на кубики, она добавляет их, помешивая, в бульон. Наблюдая за красноватыми воронками, я вспоминаю ведьм из «Макбета» — их лица, освещенные огнем, пар, поднимающийся из котла.
— «Жало гада, клюв совенка, хвост и лапки ящеренка, — декламирую я, — для могущественных чар нам густой дадут навар».
[32]
Саймон поднимает голову:
— Эй, именно об этом я сейчас подумал, — он наклоняется к воку и нюхает, — нечто превосходное.
— Не забудь, нам еще нужно будет есть это «нечто».
Вместе с угасающим огнем я теряю свой последний источник света, и «лейка» отправляется в карман куртки. Боже! Я есть хочу! И что я буду есть, если откажусь от курицы в кровавом бульоне? В холодильнике нет ни сыра, ни ветчины. Холодильника, кстати, тоже нет. И если я захочу мяса, то мне придется сначала зарезать одного из кричащих поросят. Но на обдумывание других возможностей у меня нет времени. Кван садится на корточки, хватает ручки вока и делает рывок. «Кушать», — командует она.
Посреди внутреннего двора Ду Лили сложила маленький костер из хвороста под железной треногой. Кван ставит на нее вок, Ду Лили раздает миски, палочки и пиалы для чая. Мы рассаживаемся вокруг этого импровизированного обеденного стола. «Кушай! Кушай!» — приговаривает Ду Лили, тыкая в нашу сторону палочками. Я заглядываю в котел в надежде увидеть там что-то, хотя бы отдаленно напоминающее мясо из супермаркета. Ду Лили достает из бульона куриную лапку и шлепает ее в мою миску.
— Нет, нет, ты возьми, — протестую я по-китайски, — я сама себе положу.
— К чему эти церемонии? — отвечает она. — Ешь, пока не остыло.
Саймон ухмыляется. Я перебрасываю лапку в его миску. «Кушай, кушай», — говорю я с милой улыбкой и кладу себе ножку. Саймон мрачно созерцает некогда танцевавшую лапку. Он осторожно надкусывает и жует ее с глубокомысленным видом. Потом вежливо кивает Ду Лили и говорит: «Угу. Вкусно, очень вкусно». Ее лицо озаряется таким счастьем, будто она выиграла конкурс «Повар года».
— Хорошо, что ты ее поблагодарил.
— Но это на самом деле вкусно, — говорит он, — не потому, что я старался быть вежливым.
Я вонзаю зубы в ножку и откусываю микроскопический кусочек. Прожевываю, перекатывая его во рту языком. Никакого привкуса крови. Мясо удивительно нежное и ароматное! Я съедаю все до костей. Пью бульон: такой чистый и вместе с тем очень наваристый. Я вылавливаю из котла крылышко. Дожевывая, прихожу к выводу, что китайские деревенские куры гораздо вкуснее американских, выращенных в аналогичных условиях. Не потому ли, что их по-другому кормят? А может, все дело в кровавом бульоне?
