– Ты не должен позволять ей этого, – перебила мужа Элени. – Она ведет себя все хуже и хуже. И потом, Марии приходится делать работу за сестру.
– Я знаю. Кстати, Мария стала какой-то совсем тихой. Я уверен, близость немцев пугает ее намного больше, чем Анну.
– Бедная девочка, как же нелегко ей приходится! – сказала Элени.
В такие мгновения ее всегда охватывало чувство вины перед дочерьми, обреченными расти без матери.
– Все это так странно! – продолжала она. – Здесь, на острове, война совсем не чувствуется. Иногда мне кажется, что я живу на другой планете. Я даже не могу разделить с тобой опасность.
Голос ее сорвался, но она постаралась взять себя в руки: какой толк от того, что она расплачется?
– Элени, пока что нам ничего не грозит.
Разумеется, эти слова были ложью. Антонис не единственный из деревенских парней присоединился к силам сопротивления, а рассказы о невероятных зверствах немцев в деревнях, о которых становилось известно, что их мужчины ушли в партизаны, повергали жителей Плаки в трепет. Тем не менее жизнь деревни текла как обычно: природе не было дела до войны, и крестьянам тоже приходилось выполнять свою обычную работу. Летом надо было ухаживать за виноградниками, осенью – собирать оливки, а доить коз, варить сыр и прясть пряжу и вовсе приходилось круглый год. Каждый день над горизонтом вставало солнце, а по ночам его сменяли серебристая луна и яркие звезды – вселенная не желала знать того, что происходило в мире людей.
Но в воздухе постоянно висело напряжение, как будто в любую минуту могло произойти что-то ужасное. Постепенно сопротивление критян стало более организованным, и еще несколько мужчин Плаки ушли в горы, чтобы присоединиться к партизанам. Это лишь усилило у местных жителей тягостное чувство, что рано или поздно их жизнь резко изменится. Деревни, обитатели которых участвовали в вооруженном сопротивлении, все чаще становились мишенью карателей.
Пошел сорок второй год. Как-то днем группа детей из Плаки, в том числе Анна и Мария, возвращались из школы домой по берегу моря.
– Смотрите! – вдруг воскликнула Мария. – Снег идет!
Снегопады прекратились уже несколько недель назад, и снеговые шапки на вершинах гор со дня на день должны были ручьями потечь вниз. Так откуда же взялись эти крупные белые хлопья?
Мария первая поняла, что происходит: с неба сыпались не снежинки, а листы бумаги. Минуту назад над их головами промелькнул маленький самолетик, но никто не обратил на это внимания: немецкие самолеты в небе над Критом уже успели стать для местных жителей привычным зрелищем. На землю упали первые листовки, и Анна схватила одну из них.
– Смотрите, это от немцев, – сказала она.
Дети сгрудились вокруг нее, всматриваясь в текст.
«Предупреждение жителям Крита!
Укрывательство или передача припасов солдатам союзников или партизанам повлечет за собой неминуемую и жестокую кару. Если ваша вина будет установлена, карательным санкциям подвергнется вся деревня».
Листовки все сыпались и сыпались с неба, и вскоре на берегу уже лежал сплошной белый ковер. Волны слизывали его, смешивая с белой пеной.
Какое-то время дети стояли молча.
– Надо отнести это в деревню, – сказал кто-то, подняв несколько листовок. – Мы должны предупредить родителей.
Дети пошли дальше. В руках они несли листки с предупреждением, а их сердца сжимал страх.
Такие же листовки были сброшены и на другие окрестные деревни, но эффект, который они произвели, был совсем не таким, как ожидали немцы.
– Ты сошел с ума, – заявила Анна после того, как отец, просмотрев, отбросил листовку. – Как можно быть таким легкомысленным? Эти партизаны ставят нас всех под удар – только потому, что им хочется приключений!
В углу комнаты затаила дыхание Мария: она чувствовала, что вот-вот грянет гром. Гиоргис сделал глубокий вдох, изо всех сил стараясь сдержаться и не излить гнев на голову дерзкой дочери.
– Скажи, Анна, ты и впрямь думаешь, что они делают это ради себя? Замерзают в пещерах, питаются травой, подобно диким животным… Ты это всерьез?!
Анна опустила голову. Она обожала провоцировать скандалы, но видеть отца в таком гневе ей доводилось нечасто.
– Ты не слышала, что они рассказывают, – уже чуточку спокойнее продолжал Гиоргис. – Ты не видела, как они, пошатываясь, заходят посреди ночи в бар, еле живые от голода, худые как смерть и в изношенной до дыр обуви! Они делают это ради тебя, Анна, а также ради меня и Марии!
– И ради нашей мамы, – тихо произнесла Мария из угла.
Все, что сказал Гиоргис, было правдой. Зимой, когда горы были усыпаны снегом, а в ветках скрюченных падубов завывал ветер, партизаны замерзали до полусмерти: они прятались в лабиринте пещер высоко в горах, из-за недостатка воды вынужденные ловить ртом капли со сталактитов и едва живые от усталости и голода. Летом же, когда остров принимал на себя всю мощь южного солнца, выжигающего растительность и иссушающего ручьи, на смену холоду приходила непобедимая жажда.
Листовки, подобные тем, что подобрали дети, лишь укрепляли критян в решимости бороться с врагом. О том, чтобы покориться, не могло быть и речи – пусть даже сопротивление было связано с огромным риском для жизни. Немцы стали появляться в Плаке все чаще, обыскивая дома в поисках партизан, оружия и радиостанций. Солдаты регулярно допрашивали Вангелиса Лидаки, поскольку он был едва ли не единственным мужчиной в деревне, которого они встречали: все остальные взрослые мужчины и парни были либо в море, либо на окружающих деревню холмах. Ночью немцы не появлялись, и это обстоятельство местные жители быстро научились ценить: оккупанты просто боялись после наступления темноты появляться в глухих местах, где каждый камень и каждый куст могли таить смерть.
Однажды в сентябре, когда Гиоргис и Павлос, как обычно, сидели за столиком в углу, в бар вошли три незнакомца. Мужчины коротко взглянули на них и вернулись к неспешной беседе. До оккупации острова и начала партизанского движения в деревне редко появлялись чужаки, но в последнее время это стало обычным делом. Один из незнакомцев подошел прямо к столику.
– Отец! – воскликнул он.
Рот Павлоса от изумления приоткрылся. Это действительно был Антонис, но узнать его было почти невозможно, настолько сильно сказались на внешности парня несколько месяцев лишений и войны. Одежда мешком висела на его исхудалом теле.
Когда в бар вошли Савина, Фотини и Ангелос, которых позвал сын Лидаки, лицо Павлоса было еще мокрым от слез. Встреча прошла именно так, как должно проходить воссоединение любящих людей, которые до этого не расставались даже на несколько дней. Радость от встречи с сыном и братом была перемешана с болью: из-за голода и других тягот Антонис выглядел на целое десятилетие старше, чем тот мальчик, с которым они попрощались год назад.
