– Да ну? – оживилась старуха.
– Гребешок с зеркальцем она тебе прислала.
– Да ну? – Василиса с важностью смотрела на притихших дурачков. – Что! Не верили мне? Дочь у меня хорошая. Она сейчас в городе живет.
– Смотрите! – закричал учитель.
Половинкин лежал на земле в глубоком обмороке.
Его отходили холодной водой. Воробьев, не слушая протестов Ознобишина, влил в Джона полстакана самогона. Юноша мгновенно опьянел. И всё и все вокруг стали ему ужасно симпатичны…
Кто-то принес проигрыватель с одной пластинкой, и он, потрескивая как старый патефон, выдал мелодию и песню с прекрасными словами:
Я пригласить хочу на танец
Вас, и только вас,
И не случайно этот танец
Вальс…
Дурачки разбрелись парами: он и он, она и она… Громко топая и подпрыгивая, они пустились в медленный танец. Василиса изысканно пригласила Джона и закружила его по-молодому. Он смеялся, как сумасшедший, и подпевал пластинке вместе со всеми…
Вихрем закружит белый танец,
Ох и удружит этот танец,
Если подружит этот танец
Нас…
Пластинку прокрутили несчетное число раз, а потом уговорили Ознобишина сыграть на гармошке. В это время Половинкин заметил, как Воробьев с искаженным от похоти бледным лицом, блудливо озираясь, тянул слабо упиравшуюся дурочку Варю в сарай. Ознобишин тоже это видел. Он вскочил, что-то крикнул Воробью, но потом махнул рукой, растянул гармошку и запел неожиданно высоким сильным голосом:
Прощайте, скалистые горы!
На бой нас отчизна зовет!
Мы вышли в открытое море,
В суровый и дальний поход!
– Волны рыдают и плачут! И бьются о борт корабля! – заревели идиоты.
И снова Половинкин рухнул на землю от избытка чувств. Он лежал лицом вверх и рыдал, рыдал от тоски и счастья, чувствуя, как в висках напористо стучит кровь. Но в этот раз его не пытались поднимать. Идиоты с пьяными и счастливыми лицами подпевали Ознобишину, не глядя на Половинкина, но странно перемигиваясь между собой, как будто знали о юноше что-то самое-самое важное.
Конфликт интересов
– Странно! – говорил Половинкин по дороге на сельское кладбище. Рядом с ним, на коне, понуро ехал Воробьев. Его правая нога, как маятник, качалась вне стремени, так как справа висел огромный, во всю длину лошади, свежеструганый еловый крест. Утром этот крест срубил Ознобишин при помощи одного топора, без гвоздей. – Странно! Я не видел у них ни врача, ни медсестры. Неужели они предоставлены сами себе?!
– Что тут странного? – нехотя отозвался Воробьев. Его страшно терзало похмелье, но он дал себе зарок – выпить, только когда установит крест. – Есть у них и врачи, и нянечки, и санитары. Но у всех же свое хозяйство. Картошку сейчас надо убирать. Нет, если врач кому из них понадобится, она прибежит. Она недалёко живет…
– Ага, понял, – проворчал Половинкин. – В Америке это называется конфликт интересов , и за это серьезно наказывают.
– Конфликт – чего?
– Интересов. Например, архитектор дома не может руководить его постройкой.
– Архитектор не может быть прорабом?
– Потому что у архитектора свой интерес, а у строителей – свой, и они не должны конфликтовать в одном человеке.
– Ерунда!
– Это не ерунда, а закон американской жизни! – сурово возразил Джон. – Плох он или хорош, но мы живем лучше вас.
– Не колышет, – беспечно отозвался Воробей.
– Ерунда, а точнее сказать, преступление, – еще строже продолжал Джон, – когда врач не занимается больными, а занимается своим частным хозяйством. Кто он в таком случае: врач или фермер?
– А ведь ты прав, – вдруг удивился Воробьев.
– Как врач он должен уделять больным особое внимание в определенные дни, во время магнитных бурь, полнолуний… А как фермер он именно в это время должен картофель собирать. Это и называется конфликт интересов .
– Надо же, – Воробьев уважительно покачал головой, – как просто, а мне такое в башку прийти не могло. Ладно, скажу об этом врачу. Скажу: ты чего это, Петровна, мать твою, интересы конфликтуешь?
– Говорить нужно не ей, – продолжал гнуть свою линию Половинкин. – Врач, который позволяет себе такое, вообще не имеет права работать с больными людьми. Надо говорить не ей, а властям, чтобы ее выгнали с работы.
– Погоди, что-то я не понял. – Воробей очумело потряс головой, как бы отгоняя наваждение. – Ты мне что сейчас предлагаешь, Ваня? Чтобы я на Петровну донос в райздравотдел накатал?
– Не донос, а информацию, – смутился Джон.
– Ты хочешь сказать, – насупился Воробей, глядя в сторону, – что, если я такую информацию накатаю, я доброе дело сделаю?
– Конечно! – облегченно воскликнул Джон, решив, что Воробей правильно его понял. – Вы информируете власть о непорядках в больнице. Власть примет меры. Таким образом вы поможете больным. Тетушке Василисе поможете.
– Интересно! – пораженно протянул Воробей, новыми глазами глядя на Джона. – И так вы в своей Америке живете?
– Конечно.
– Друг на дружку стучите?
– Это называется не «стучать», а «сотрудничать», – поправил его Джон, опять чувствуя что-то неладное.
– А у нас, Ваня, это называется «стучать». И за это у нас по морде бьют!
– Но что же делать?! – воскликнул Джон.
– Задрать штаны и бегать, – сказал Воробей, презрительно сплюнув через щель в железных зубах. – Между прочим, этот крест учитель рубил в то время, когда он должен был заниматься с приготовишками по расписанию. Давай, Ванька, напишем на него телегу в РОНО. Мол, обратите внимание, граждане, что учитель вместо того, чтобы детишек учить, крест рубил для американца. А я, Ваня? Бросил коров на пацана-напарника и с тобой тут валандаюсь. Ты нам с Васильичем по бутылке поставил? Подкупил, значит.
– Сейчас каникулы! – запротестовал Джон, чувствуя, однако, что в словах Воробьева есть какая-то правда.
– А если бы не каникулы? – отмахнулся Воробей. – Да всё учитель бросил бы ради этого креста для Лизы.
– Понятно, – буркнул Половинкин. – Выходит, из-за меня дети пострадали…
– Не обижайся, мало́й, – сказал Воробей. – Просто не лезь в чужой монастырь со своим указом.
Они уже стояли возле кладбищенской ограды. Воробьев, тяжко кряхтя, слез с коня и стал отвязывать от седла крест.
– Вы считаете, для меня это чужой монастырь ? – продолжал возмущаться Джон. – После того, что про меня знаете?
