– Проснулся, американец? – спросила она, и сразу же голос ее, резкий, грубый, вернул ее прежний образ. – Вообрази, – возмущалась Ася, – Анастасия Ивановна сожгла мою одежду! Бросила в печь и сожгла! Я проснулась, а на стуле вот это! (Она с презрением дернула себя за подол.) Как колхозница, блин! Пришлось заодно постричься как тифозной!
– Зачем же? – издевательски спросил он.
– Ты тупой?! С кислотой и в этом платье?!
– И правильно, что сожгла, – ворчала попадья, входя в зал и переваливаясь с ноги на ногу, точно утка. – Срамотища! Но ты меня, Анечка, все равно прости. Я не знала, что одежонка твоя таких сумасшедших денег стоит. Думала, ты это с помойки подобрала. А платьишко это ничего, совсем еще новое. Варя и года его не проносила. И ты в нем хороша!
Услышав комплимент, Ася просияла, подбежала к Джону и стала вертеться перед ним, подражая манекенщицам, крутя подолом и обнажая высокие ножки почти до трусиков. Бедная попадья, глядя на это, плюнула в сердцах и пошла на кухню, бормоча под нос: «Как ты эту вертихвостку ни одень…»
– Правда, хороша? – спросила Ася.
– Очень! – честно сказал Джон. – Ты стала совсем как взрослая девочка.
Она сразу надулась:
– Сам ты… как взрослый мальчик!
Настроение ее испортилось. Она с досадой махнула рукой и отправилась за попадьей на кухню. Оттуда доносилось шипение масла и дразнящий запах жареного домашнего теста. Анастасия Ивановна стряпала свои фирменные пирожки с яйцами, рисом и луком.
Из-под торшера послышался смех.
– Да, юноша… Непростая девушка, – произнес отец Тихон. – Трудно тебе с ней в жизни придется!
– Почему это мне? – фыркнул Половинкин.
Отец Тихон грустно взглянул на него и промолчал.
– А где Петр Иванович? – спросил Джон.
– Где ему быть? – крикнула из кухни попадья. – В храме, на службе! Истомились без него наши бабы! Каждое утро про него спрашивали!
Тихон Иванович осуждающе покачал головой.
– Большой грех ревновать мужа к прихожанкам, – сказал он.
В дверном проеме возникла Анастасия Ивановна в цветастом переднике.
– Да если бы только наши! К нему уже из Города приезжают! Была тут одна на прошлой неделе. Креститься надумала… В Городе ей подходящего попа не нашлось, ей моего непременно подавай!
– Ты что говоришь, безумная! – воскликнул старец. – Не твоего ума это дело. Твое дело дом содержать и детей кормить.
– Неправда ваша, – неожиданно твердо возразила попадья. – Без меня, с одним Петей да с дьяконом нашим шалопутным, весь приход давно бы развалился.
– Может, и так, – охотно согласился старец. – А все-таки не лезь! Женщину эту, из Города, Петя по моей личной просьбе крестил.
Попадья смутилась:
– Что ж вы мне сразу, Тихон Иванович, не сказали? Грех на душу взяла…
– Ничего, – улыбнулся старец, – милые бранятся, – только тешатся. Однако за крещением подсматривать не моги! Старушек своих к наушничеству не склоняй!
Попадья быстро исчезла на кухне.
– Тихон Иванович, – понизив голос до шепота, спросил Джон, – не может быть, чтобы это были… их собственные дети?
– Что ты хочешь этим сказать?
– Вы меня прекрасно понимаете! – рассердился Джон.
– Да, у Чикомасовых нет своих детей. Эти ребята из детского дома.
– Интересно. – Джон помрачнел. – По какому принципу они их выбирали?
– Ах вот ты о чем… А принцип самый простой. Это всё дети с ослабленным здоровьем и нарушенной психикой. По-настоящему их место не здесь, а в интернате, а тех, кто постарше, – в колонии для несовершеннолетних.
– Мне можно на службу? – спросил Джон.
– Сходи! – обрадовался отец Тихон. – Как раз к началу успеешь!
– И я с тобой! – крикнула Ася, выскакивая из кухни в переднике.
– И ты сходи, – разрешил старец. – Ты девочка крещеная, тебе сам Бог велит.
– Откуда вы знаете?
– Крестик твой ночью подсмотрел. Только напрасно ты его в кармане носишь и на ночь в кулачке сжимаешь. Крестик на груди носить положено.
– Неужели ты тоже верующая? – спросил Джон, когда они пересекали церковную площадь. Он посмотрел на Асю и прикусил язык. Она снова преобразилась. Он и не заметил, как она повязала подаренный ей попадьей белый в горошек платок и превратилась в основательную богомолку.
В храме было сумрачно и прохладно, холоднее, чем снаружи. Остановившись в притворе, Джон и Ася с интересом смотрели на затылки богомольцев, в основном пожилых женщин и старух. Служба еще не началась.
– Приехал? – услышали они шепот.
– Приехал!
– Хорошо! Новенький, который его заменял, совсем, прости господи, бестолковый!
– Молодой еще!
– Ага! Я к исповеди приготовилась, а отец Петр в Москву уехал. Пришлось снова говеть. А мне врач не разрешает.
– Ничего, нынче исповедуешься.
– Ага!
– Слыхала? Отца Петра скоро в Москву переводят.
– Да ты что-о-о?!
– А зачем он в Москву ездил? Говорят, призвал его святейший, обласкал и говорит: «Наслышан я о тебе, отец Петр! Хватит тебе в твоей глухомани талант в землю зарывать! Даю тебе приход наибольшой, самый богатый, в центре Москвы. А не то – иди ко мне в секретари!»
– Правильно! Отец Петр высокого полета батюшка!
– Помирать нужно, вот о чем я толкую. Не хочу, чтобы другой меня отпевал.
– Подумаешь, прынцесса… Кто нужно, тот и отпоет.
– И то правда… По нашим грехам да еще выбирать.
– Разговаривающим в храме посылаются скорби, – вдруг раздался рядом с Джоном задиристый мужской голос. Половинкин обернулся и увидел седовласого, невысокого роста мужчину с каким-то детским лицом.
– Аркадий Петрович, спаси тебя Христос! – осклабилась старуха, переживавшая, что ее не будет отпевать отец Петр.
– Прему-у-дрость! Про-о-сти! – раздался из глубины храма знакомый и в то же время уже чужой голос Петра Ивановича. Это был не голос, а глас. Он вышел из левой двери иконостаса в сопровождении мальчиков-близнецов, которых Джон видел вчера за столом уплетающими борщ со сметаной и бросающими равнодушные взгляды на голые ножки Аси. Чикомасов был облачен в священнические одежды, на груди висел большой крест. Все это показалось Половинкину искусственным, смешно противоречащим тому, что он видел вчера вечером. Высокая камилавка делала Чикомасова выше и значительнее, и это тоже показалось Джону каким-то нереальным. Захотелось подойти к Петру Ивановичу, задать житейский вопрос:
– Вы с какой начинкой пирожки любите?
