– Куда? – равнодушно спросила она. – Что в мешке?
– Мы… это, – растерялась Ася. – Идем на вечеринку.
Мать заглянула в мешок, пошарила там рукой и, не говоря ни слова, влепила Асе звонкую пощечину.
– Дрянь, – спокойно сказала она. – Бог накажет тебя за это. Ты ведь знаешь, для кого эти продукты.
– Ненавижу тебя! – прошептала девочка, и Половинкин поразился, каким злым и некрасивым стало ее лицо. – Ты нам всю жизнь испортила! И папке – тоже! Папка был такой добрый, веселый, а теперь? В квартире всё провоняло твоими старухами!
– Вдвойне дрянь, – еще спокойнее отвечала ей мать. – За эти слова тебя тоже накажет Бог. Пошла вон со своим вонючим мужиком.
– Послушайте, зачем вы так? – начал было Джон.
– Иди, совокупляйся с ним в кустах, в подъездах, на помойке, где хочешь. Но учти: если принесешь домой СПИД, я выгоню тебя вон.
– И буду, и буду! – сквозь слезы кричала Ася. – Ты мне просто завидуешь! Тебя мужики не любят! Потому что ты доска струганая!
Ася толкнула Джона в спину и с мешком побежала вниз по лестнице.
– Вернешься домой – изувечу, – раздался вслед спокойный голос.
– Чтоб ты сдохла, гадина! – крикнула Ася на улице и разрыдалась.
– Как ты можешь? Это твоя мать! – неуверенно пробормотал Джон.
– Что ты понимаешь! Это у тебя нормальные предки, а у меня… видишь!
– У меня нет родителей, – сказал Джон.
Девочка широко округлила карие глаза.
– Прости, милый! – прошептала она. – Я не знала. Какие мы с тобой оба несчастные, да? Ты – круглый сирота? Ты вырос в детском доме?
– Это долгий разговор, – сказал Джон.
– Да, погнали! – другим голосом отвечала Ася. – Ты мне потом все расскажешь – все-все-все! Ведь ты расскажешь, Джонушка?
От этих слов у Половинкина защипало в разбитом носу.
Они шли по Садовому в сторону Зубовской площади.
– О каких старухах ты говорила? – на ходу спрашивал Джон.
– Обычные бабки, – отвечала Ася. – Им жрать нечего. Вот мамаша и собирает их по всем улицам.
– Но это же замечательно! – воскликнул Джон. – Она дает пищу голодным!
Она бросила на него холодный взгляд:
– Они такие… противные! От них мочой воняет. Вообще-то, я не против, – вздохнула она. – Но мать их не просто кормит. Она их втягивает в какую-то секту. К ней поп приходил ругаться, а она ему в бороду плюнула и вытолкала за дверь. А недавно какой-то юродивый ее во дворе подстерег и всё лицо в кровь разбил. Еще орал как резаный: «Я этой демонице кровь пустил! Они крови боятся!»
– Кто они?
– В этом я ничего не понимаю. – Ася пожала плечами. – Придурки какие-то… Собираются вместе и колдуют. Несколько раз у нас собирались. Нас с отцом из комнаты выгнали, но я в замочную скважину смотрела. Ничего интересного… Взяли друг друга за руки, стали раскачиваться и петь какую-то ахинею. Однажды к нам их главный приходил. Проти-и-ивный! Лысый, с шишкой на башке, и все время ее трогает, трогает…
Половинкин похолодел.
– Глаза у него смеются?
– Откуда ты знаешь?
– Как его зовут?
– Родион… кажется, Родион.
– Держись от него подальше, – сказал Джон.
– Мне до фонаря! – Ася снова пожала плечами.
– До какого фонаря? – засмеялся Половинкин, вспомнив начало их знакомства. – До того самого?
Ася остановилась, посмотрела на него сквозь еще не высохшие слезы и тоже хихикнула. «Боже мой, она еще маленькая!» – вдруг пронзило Джона. И еще он вдруг отчетливо понял, что отныне связан с этой невоспитанной девчонкой самой кровной связью. И это случилось еще тогда, на Конюшковской, возле того злополучного фонаря. «Не слишком ли много сегодня крови?!» – подумал он.
– Ты чего, Серединкин? – серьезно спросила его Ася, глядя сумасшедшими глазами с расширенными зрачками. – Ты в меня влюбился, да?
– Вот еще! – фыркнул Джон.
– Между прочим, – важно заметила Ася, – в меня все мальчики в школе влюблены, потому что я ужасно сексапильная. Так что ты будь со мной поосторожней. Знаешь, как назвал меня учитель физкультуры, когда мы остались одни в тренерской?
– Как? – с ужасом спросил Половинкин.
– Он сказал, что я не девочка, а ходячие пятнадцать лет строгого режима.
– Во-первых, я не Серединкин, а Половинкин, – сказал Джон. – Запомни это, пожалуйста. А во-вторых, ты тянешь не на пятнадцать лет тюрьмы, а на то, чтобы отшлепать тебя по заднице.
– Ну точно влюбился! – вздохнула Ася.
Ночь и два дня, проведенные среди защитников Дома Советов, показались Джону сном. Не кошмарным, скорее – тревожно-радостным. Картинки событий штамповались в его голове, как цветные фотографии. Вот поросшие щетиной парни в камуфляжной форме, обычных майках, потных рубашках, серых ветровках. Вот строгие танкисты в шлемофонах. Школьники с горящими глазами. Тихие пожилые люди, а рядом – свихнувшиеся старики и старухи. Байкеры в кожаных куртках с проститутками на мотоциклах. Парочка гомосексуалистов, трогательно опекавших друг друга и не разлучавшихся ни на миг. Поигрывающий шарообразными мускулами качок в полосатой безрукавке. Грязные, оборванные пацанята, которых кормили супом из армейских котелков. Все это смешалось в его памяти, как стеклышки в калейдоскопе.
Запомнились и люди из самого Дома. Большой Ельцин, говоривший с танка и рубивший воздух кулаком, как пекарь тесто. Смешной Ростропович с автоматом, в бронежилете, похожий на спеленатого младенца. Палисадов. Как черт из табакерки, он все время выскакивал там, где его не ждали и где он был меньше всего нужен. Последнее, что запомнил Джон и что омрачило эти дни, была Ася, повисшая на плечах Палисадова, обхватившая его бедра ногами и визжавшая от восторга. Он только что объявил о победе Ельцина и об аресте заговорщиков в аэропорту.
Барский с Чикомасовым встречали его, словно с фронта вернулся их общий сын. После недолгой, но обильной выпивки, в которой Чикомасов не принимал участия, бесчувственного Половинкина уложили на заднее сиденье «нивы». К нему подошла Ася, прошептала в ухо:
– До свиданья, американец! Можно я тебя ждать буду?
В груди Половинкина вскипела горячая волна. Ему казалось, что он умирает. Он хотел крикнуть ей… Но только всхлипнул.
Когда машина выезжала со двора, Половинкин заставил себя подняться и посмотрел в заднее стекло. Ася трепалась с Барским. Глаза у профессора маслянисто блестели. Вдвоем они скрылись в подъезде.
– Дрянь! – прошептал Джон.
Дима и его команда
– Я собрал вас, господа, чтобы сообщить… – с важностью начал Палисадов.
– Пренеприятное известие? – криво ухмыляясь и сильно грассируя, перебил его круглый и толстенький Еремей Неваляшкин, сын знаменитого советского режиссера и внук генерала КГБ. Когда он улыбался, его жирные, похожие на красных слизней губы не растягивались, но сползали влево, каждая сама по себе, с отставанием друг от друга.
