– Что Вирский делает в Малютове?
– Ты понимаешь, есть у него дурная привычка, вроде онанизма, на время исчезать из нашего поля зрения. Мы и говорили с ним по-хорошему, и секту его маленько прижимали, и угрожали выдать своим же сектантам как агента КГБ. Но он не уймется. Вдруг выправит себе фальшивый паспорточек и пускается в бега. Наши люди его то в Туле выловят, то в Иркутске… Один раз до Камчатки добрался, кот блудливый! Вернется, раскается и в качестве отступного свежей информации нам принесет, как репьев на хвосте. Что делать, прощаем. От таких информаторов много бывает пользы.
– И что за секта?
– Да хрен ее знает! Вирский не по моему отделу проходит. Меня он интересует только из-за Платона.
– Недошивин знает о своем брате?
– Вот! Поэтому я и предупредил тебя, Соколов! Не только Платон, а никто – слышишь, никто! – не знает об их родственных отношениях. И ты, капитан, когда будет нужно, забудешь об этом навсегда. Ты меня понял?
– Тогда не надо было говорить, – иронически возразил Максим Максимыч. – Теперь мучиться буду, ночами не спать…
– Шутки в сторону! – рассердился генерал. – Я рассказал тебе, чтобы ты слепым кутьком в это дело не тыкался. Очень я надеюсь на тебя, Соколов! Распутай мне это дело! За мной не заржавеет. И Воробышка твоего досрочно выпустим, и парнишечку, когда подрастет, лучшим образом устроим… Хочешь, примем в Высшую школу КГБ?
– К себе в попы возьмете, как Платона? Нет – лучше не надо!
– Разберемся… Утомил ты меня, капитан. Машина ждет тебя у подъезда. Шофер дорогу знает. А по пути хорошенько подумай. Невидимку мне ищи! Слышишь – Невидимку! Если Вирский – это полбеды. Но сдается мне, что это не он. Вирский – трус! Он против меня пойти бы не рискнул.
«Думай не думай, – размышлял Соколов, покачиваясь в кресле генеральской „Волги“, – а попал ты, капитан, в неприятный оборот. Это же надо, как они все хорошо устроились! Генерал со своими врагами разделается. Палисадова в Москву переводят. На Недошивина начальство особые виды имеет. И даже ты, Соколов, в прибыли остался с мальчишкой. А уж Прасковья! (Соколов представил себе, как обрадуется Прасковья, давно умолявшая взять из приюта ребенка, и даже зажмурился от удовольствия.) И только Лизонька лежит неотомщенная в сырой земле да мать ее в сумасшедшем доме. Генка Воробьев окажется на лесоповале. Несправедливо как-то выходит!»
«Не ищите в этой истории справедливости, – вспомнил он непонятные речи отца Тихона. – Ищите одной правды Божьей! А она в вашем сердце, хоть вы и коммунист. Сейчас ваше сердце вам одну месть подсказывает, но завтра оно совсем другое скажет…»
И ведь как в воду глядел старик юродивый! В самом деле Соколову расхотелось мстить. Да разве он, Соколов, не убивал на фронте? Да, фашистов, но ведь тоже людей, таких же деревенских парней. И разве не был он исполнителем чужой воли? Разница, конечно, большая. Он Родину защищал, а эти? Черт знает, что они защищают! Вот Рябов. Тоже ведь есть у него какое-то о Родине понятие.
Соколов внимательно смотрел на красное лицо Вани Половинкина, сопевшего в казенной кроватке, разбросав ручки и ножки, как неживой лягушонок. С первого взгляда капитан отбросил всякие сомнения: это был сын Лизаветы! А вот кто его отец? Мальчишка был крупный, с упрямым подбородком и сердито поджатыми губами.
– Хороший мальчик, – говорила старая нянечка. – Тихий, спокойный. Серьезный такой! Когда пьет из бутылочки, смотрит на тебя так строго! И не скажешь, что недоношенный…
– Недоношенный? – удивился Соколов.
– Знать, торопился человек на свет божий! Мамаша-то его, стерва, аборт сделать не успела, так после родов от него отказалась. А вы ему, простите, кто будете?
– Я ему буду… человек, – сказал Соколов.
Глава шестая Дуэль в Нескучном саду
Стрелялись мы
Уходя от Дорофеева, Половинкин заглянул на кухню. Чикомасов сидел на том же месте.
– Почему вы не смотрели представление? – спросил Джон.
– Зачем? – равнодушно ответил Петр Иванович. – Я в молодости этого насмотрелся.
– Этого?
– Ну, этого или того… Какая, в сущности, разница? Не хочу говорить высоких слов, Джон, не в том я сейчас состоянии. Но тот, кто однажды почувствовал красоту богослужения, ни на какие иные действа с настоящим чувством смотреть не может. Все кажется каким-то ненужным. Но главное – отовсюду автор лезет. Посмотри, дескать, какой я молодец! В искусстве это называется самовыражением. А мне это уже неинтересно. Хочешь самовыразиться – изволь! Давай с тобой по душам поговорим. Да вот как мы давеча с вами и Сидором разговаривали. Очень интересный был разговор! А представление – зачем? Разве только ради отдыха… Так я уж – хе-хе! – вчера так наотдыхался. Кажется, вы хотели ехать со мной в Малютов? Я отправляюсь завтра.
– Я должен остаться в Москве, – важно сказал Половинкин. – Возможно, навсегда…
– Уж и навсегда?
– Прощайте, Петр Иванович.
– Прощайте, голубчик…
Крекшин и Сорняков стояли возле шлагбаума у въезда в Нескучный сад и короткими затяжками, передавая друг другу, курили косячок.
– Не желаете? – предложил Сорняков Джону.
– Нет, благодарю.
– Напгастно, батенька! Обвогожительная штучка! – подражая голосу Ленина, сказал Сорняков.
– Перестань паясничать! – взорвался Крекшин. – Отдай нам пистолет и уходи.
– Нет уж, фигушки! Какая же дуэль без секундантов… хотя бы одного? Правда, положен еще и доктор, но не Варьку же с собой было брать. Откуда я знаю, что у тебя на уме. Может, ты подло выстрелишь в американца по дороге, а потом объявишь о честном поединке.
– Мы идем или нет? – нетерпеливо напомнил Половинкин.
Сорняков повел их в глубь сада, на поляну, в центре которой стояла каменная ротонда. Развел противников в стороны и отмерил десять шагов.
– Прошу внимания, господа! Согласно правилам дуэли, как секундант я предлагаю вам помириться. И выпить мировую, ибо у вашего покорного слуги после вчерашнего во рту словно кошки нагадили.
– Прекрати! – снова взбесился Крекшин.
– Начинайте, – спокойно произнес Джон. Он знал, что ни при каких обстоятельствах не выстрелит в Крекшина.
– Как хотите. Пистолет один, а патронов – три. Следовательно, выстрелов может быть только два, и стрелять придется по очереди. Тяните жребий.
– Я уступаю свою очередь, – одновременно сказали Джон и Крекшин.
– О, как благородно! – продолжал паясничать Сорняков. – Кстати, забыл сказать. Пистолет учебный. Его явно стырили из школьного кабинета военной подготовки. У него спилен боёк, ха-ха!
– Дай сюда! – мрачно потребовал Крекшин. Он осмотрел пистолет и вернул Сорнякову. – Пистолет боевой.
Они подбросили монету. Выпал «орел», выбранный Джоном. Крекшин и Половинкин встали на позициях. Джон был странно спокоен. Ощутив в руке приятную тяжесть макарова, он поднял руку и выстрелил в воздух. Рука была расслаблена, отдачей слегка вывихнуло кисть.
